Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Через несколько дней в городе ввели осадное положение из-за разгрома винных складов. Неприятным было то, что спивались революционные полки – в строгой очередности, по мере заступления на вахту борьбы с погромами. Погромщиков тогда искали рьяно: за пьяными обывателями чудились вожди российской контрреволюции. Очереди за хлебом удлинялись, продуктов не хватало, и они стоили больших денег. «Живется у нас скверно. Тоскливо. Я очень мало и неохотно работаю», – пишет Константин Сомов из Петрограда 15 декабря[824]. О политике упоминают все более охотно. Газет мало, что-то закрыли, что-то закрылось само, все вновь заговорили на знакомом «эзоповом» языке. «Много слухов о том, что в ближайшем будущем в Петрограде явятся немецкие войска, на престол будет возведен цесаревич Алексей, а регентом будет назначен не то Гессенский, не то Баварский принц. Хуже не будет, и многие предпочитают видеть здесь тысячу шуцманов, чем сотню красногвардейцев», – описывает в дневнике 3 декабря настроения своего круга уже знакомый нам финансовый чиновник[825]. И о том же в записи 9 декабря: «Все мечтают увидеть на углах шуцманов вместо проклятых красногвардейцев»

[826]. Мира ждут любой ценой – и не только чиновники. Впоследствии чекисты прочтут запись речи редактора газеты «Страна» И.К. Брусиловского на заседании интернациональной секции ЦИК Совета крестьянских депутатов 14 декабря 1917 г.: «Можно достигнуть единения масс на вопросе о защите Учредительного Собрания, но по отношению к вопросу о мире антибольшевистская пропаганда встречает невероятные препятствия, массы не разбираются в тонкостях международной политики, они довольствуются внешностью германского предложения мира…»[827]

Но в Петрограде рассуждают не только о мире. Много разговоров об эвакуации. Заводы закрываются, нет сырья и денег – и растет ожесточение рабочих к «буржуям», чьими происками и объясняют кризис. Рабочий контроль с непривычки быстро сводится к проверке складов и даже буфетов у «капиталистов». Рабочие ищут не «участия в восстановлении хозяйства страны» (чем и мотивировался контроль) – они жаждут надежных заработков. Отсюда и лавина прошений о национализации предприятий, которые, по быстро упрочившейся традиции, облачаются в политические одеяния.

Такова «феноменология» предновогоднего Петрограда. Эта картина тех дней, составленная очевидцами, мозаична и фрагментарна, но она довольно точно отражает «осадный» дух города. В первой половине 1918 г. можно наблюдать три пика политической активности горожан – в начале января, в феврале и в мае. В каждом из них оппозиционность проявлялась все слабее, отчетливо видно ее специфическое «затухание». Наиболее мощными оппозиционными акциями отмечен, пожалуй, лишь январь 1918 г. Уже с начала месяца город вновь, как это было во всех «кризисах», захлестнула волна слухов. «Говорят о выступлениях в связи с теми или иными событиями, о покушениях, о возможных погромах», – сообщала газета «Наш век»[828]. Массой всевозможных слухов обросло «покушение» на Ленина 1 января. Оно заметно повысило напряженность в городе, и не только ввиду его агитационной «обработки» большевиками, но еще и потому, что в этом увидели символ надвигающихся перемен. «Все и вся пребывают в каком-то непрерывном ожидании, что завтра это должно кончиться, наступает это завтра – ничего нет, тогда ждут еще завтрашнего дня и т. д. Тоска!» – писал 4 января 1918 г. из Петрограда художник Б.М. Кустодиев[829].

Несколько событий получили в эти дни общественный отклик: разгон Учредительного собрания, расстрел «учредиловской» демонстрации и убийство в Мариинской больнице А.И. Шингарева и Ф.Ф. Кокошкина – арестованных министров Временного правительства. Они произошли почти что одновременно и, слившись воедино в сознании людей, послужили основным детонатором оппозиционного движения в январе. «Учредиловские» манифестации 5 января собрали под свои знамена людей различных положений и сословий. Здесь были рабочие, много солдат, но преобладала интеллигенция. Демонстранты шли с пением «Марсельезы», с красными флагами, с плакатами о свободе и революции – совершался привычный послефевральский «манифестационный» ритуал. Безжалостный расстрел демонстрантов придал оппозиционности горожан специфический оттенок потаенности. О том, что происходило в Петрограде, можно лишь догадываться по намекам, косвенным признаниям, да и по той атмосфере нервности, которую в ее почти что иррациональных проявлениях столь художественно зорко изобразил на страницах «Взвихренной Руси» А. Ремизов: «На Большом проспекте на углу 12-й линии два красногвардейца ухватили у газетчицы газеты.

Боитесь, – кричит – чтобы не узнали, как стреляли в народ!

– Кто стрелял?

– Большевики.

– Смеешь ты —?

И с газетами повели, а она горластей метели – Я нищая! – орет, – нищая я! Ограбили! Меня!»[830]