Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

По Е.А. Преображенскому, два фактора являются залогом действенности «пролетарских норм»: безусловная согласованность их с классовыми интересами, их подчиненная по отношению к этим интересам роль и пристальный контроль класса за их исполнением. Класс, коллектив обладает абсолютным значением. Каждый представитель «класса пролетариев» обязан жертвовать всем, даже жизнью во имя коллективных интересов. «Пролетариат в борьбе за власть жесток и беспощаден, – патетически восклицал Преображенский. – Он не только не щадит своих врагов, но не щадит, где это нужно для дела, и лучших представителей своего класса. Высшая мудрость пролетарской борьбы состоит не в том, чтобы каждый ковырялся внутри своей собственной личности и декларировал насчет ее прав, а в том, чтобы каждый умел беззаветно, почти стихийно, без фраз и излишних жестов, не требуя ничего лично для себя, влить всю свою энергию и энтузиазм в общий поток и пробиться к цели со своим классом, может быть, свалившись мертвым по дороге»[1065]. Такая безграничная преданность коллективным интересам, жизнь и смерть ради этих интересов должна составлять основу коммунистической морали или, по Преображенскому, классовых норм.

В этой причастности мощи коллектива, в преклонении перед ней, в «ощущении могущественного роста коллективной силы и воли» Н.И. Бухарин видел «духоподъемность» коммунистической идеологии. «Духоподъемность как источник тех чувств, которые способны оживить и привести в действие этические нормы без освящения их некими высшими силами»[1066]. Таким образом, духоподъемность коллективной мощи в ее стремлении к светлым идеалам коммунизма выступает как подобие церковного духа соборности, правда, с той существенной разницей, что на место смирения пришла агрессивность, а на место Бога – идеальное (и потому абстрактное) человечество. Все, что находится за пределами коллектива единоверцев, существует само по себе, для коллектива не только чуждо, но и враждебно.

В поэтических метафорах эти положения отчетливо выразил в 1918 г. петроградский поэт В.В. Князев[1067], стихи которого, по свидетельству современников, имели большое влияние на пролетарскую молодежь:

Сердца единой верой сплавим.

Пускай нас мало, не беда! —Мы за собой идти заставимК бичам привыкшие стада.Нам ведом к райскому порогу

Вернейший путь – прямая нить;И – смерть тому, кто нам дорогуПосмеет нагло преградить!Враг должен пасть. И пасть – навеки,

Как жизнью свергнутый кумир!И пусть прольются крови реки, —Они потопят старый мир.

Этика большевиков нашла практическое выражение в установленной ими системе правопорядка. Советское правосознание в годы военного коммунизма фактически основывалось на отрицании всего предшествующего юридического опыта. Гражданское (имущественное) право представлялось ненужным по мере отмены частной собственности и переходу к новым социальным и семейным отношениям. В судебной практике оставался, главным образом, разбор уголовных дел.

Что касается самих судов, то уже первый декрет Совнаркома по этому вопросу, принятый 22 ноября 1917 г., практически полностью упразднил старую судебную систему. Он отменил прежние суды и институт присяжных, адвокатуру, процедуру апелляции, прокурорский надзор и т. д.[1068] На местах были учреждены так называемые народные суды в составе судьи и двух заседателей. Право обвинения и защиты подсудимых предоставлялось любому желающему из присутствующих в зале суда граждан[1069]. Народный суд должен был, согласно декрету, руководствоваться «революционной совестью и революционным правосознанием», а «законами свергнутых правительств» лишь постольку, поскольку они не противоречат революционному правосознанию. Кроме того, они не должны были противоречить программам правящих партий: большевиков и левых эсеров. «Пытались шутить над этим положением декрета, – писал первый руководитель новой юстиции П.И. Стучка, – но ясно, что революционное правосознание победившей революции прежде всего выражается в том мировоззрении, которое изложено в программах победивших революционных партий»[1070]. Заседатели нового суда имели равное с судьей право голоса. Впрочем, они ничем от судей не отличались, так как среди последних не было не только профессиональных юристов, но и людей, имевших опыт судебной работы. Они действовали, руководствуясь исключительно «классовым подходом и пролетарским чутьем»[1071].