Пьяная Россия. Том 3

Шабашкин прошел в другую комнату, деревянная дверь плавно открылась с легким шорохом. Ростислав оказался в кабинете, где темные шкафы со стеклянными дверцами хранили на своих полках труды многих богословов, а здоровенный письменный стол прогибался под кипой исписанных бумаг. Ростислав наклонился, изучая самую верхнюю бумажку, лежавшую поверх прочих. В неярком свете уличного фонаря, он различил написанное. Мать Леонида писала убористым почерком на белой писчей бумаге. Ее запись пестрела восклицательными знаками. Она рассказывала кому-то, неведомому Ростиславу о своих достижениях, восторженно описывала церемонию посвящения еще одной послушницы в инокини и особенно восторгалась архиепископом. Архиепископ, пятидесятилетний монах, звал ее отдохнуть на архиерейскую дачу, где в тишине соснового бора, что обступал дачу со всех сторон, она могла бы привести свои мысли в порядок.

Шабашкин оторвался от чтения, поглядел в окно, задумчиво покусывая губы, перспективная настоятельница, как видно вызывала у архиепископа неподдельный интерес.

– Не верю я в бескорыстие, – прошептал он, злясь, – стало быть, мать Леонида не только скоромные пирожные любит кушать…

Следующей комнатой, была опочивальня настоятельницы. Он проник, беззвучно ступая. Она спала, свернувшись клубочком. Шабашкин приоткрыл глухие портьеры, внезапно мать Леонида открыла глаза, увидела его и села в постели. После повалилась обратно и моментально уснула.

Он выдохнул, мечтая теперь потихоньку убраться из ее комнаты. Увидеть ее, настоящую, подлинную, женскую суть, вот чего он хотел!

Но на пороге неожиданно выросла тень. Келейница, понял Ростислав и рыбкой скользнул под кровать настоятельницы.

Скрытная, угловатая, келейница легкой, но постоянной тенью маячила по краям жизни матери Леониды. Всегда выполняла ее поручения и никогда не выполняла чужих просьб. Ничьи слезы или мольбы не трогали сердце монахини Варфоломеи. Она служила только своей госпоже.

Много раз Шабашкин пытался заглянуть ей в глаза, но тщетно, монахиня прятала свой взгляд под линзами толстых стекол безобразных очков, и лишь по поджатым губам можно было догадаться о ее настроении, впрочем, всегда одинаковом. Она могла убить за настоятельницу, но на другого человека, пускай даже извивающегося от боли возле самых ее ног, она бы и не взглянула. Это была фанатичка, но любила она не Бога, о нет, а саму мать Леониду.

Ростислав затаился под кроватью, молясь, чтобы келейница его не заметила. Простояв на пороге, несколько минут, келейница зашаталась, испустила тяжкий вздох и вышла, заметно пошатываясь. Шабашкин смотрел из-под кровати заинтригованный странным поведением служанки.

Наконец, решился и с проворством вора, легко подался следом за келейницей. На ходу размышляя, уж не пьяна ли монашка? Спустившись со второго этажа на первый, келейница, тяжело шаркая, прошла в столовую, где не так торжественно, но все же сиял начищенными боками большой самовар и стоял посредине точно такой же овальный стол, что и наверху, но накрытый скатертью. Келейница прошла в кухню, где была газовая плита и буфет с посудой. Из-за угла Ростислав следил с нарастающим беспокойством за беспокойными телодвижениями монашки. Келейница топталась на месте и несколько минут тыкалась лбом в стеклянную дверцу буфета. Красивые тарелки с золоченными ободками, выставленные, как на параде, жалобно позвякивали. Из кухни келейница направилась по коридору, устеленному синим ковровым покрытием в комнатку, где легла на высокую кровать и, накрывшись белым одеялом, захрапела.

Шабашкин постоял над спящей монашкой, в раздумье, потирая лоб. По всей вероятности, келейница ходила по ночам, лунатила.

– Ну и ну, – пробормотал на Варфоломею, Шабашкин и на цыпочках покинул дом, воспользовавшись входной дверью, запертой на время сна, на дверной засов.

Шаман

– Интересно, каким я буду в старости? – задумался Сашок, наклеивая обои зеленого цвета в очередной комнате.

– Ты? – ответил Тарасыч и хохотнул. – Будешь зачесывать остатки прядей на лысеющую макушку. Станешь забываться и калякать самому себе записки, что купить и где купить!

– А ты? – обиженно хмыкнул Сашок.

– Я уже старый, забыл? Мне целых пятьдесят два года!

– Подумаешь! – протянул Сашок, недоверчиво вглядываясь в толстого бригадира, ловко вставлявшего новые стекла взамен старых, потрескавшихся в оконные рамы комнаты.

– Он состарился преждевременно, – высказался Ленчик, – и выглядит потому старше меня.

– А сколько тебе? – полюбопытствовал Сашок.

– Шестьдесят восемь!

Сашок с удивлением поглядел на двух «стариков», абсолютно одинаковых, с кустистыми, мохнатыми бровями, но седых.

– Брешешь? – не поверил он, обращаясь к Ленчику.

– На, почитай! – протянул Ленчик свой паспорт.

– О-го-го! – воскликнул Сашок. – Так ты у нас не просто стар, а суперстар!