У Лароша тоже был композиторский талант, но композитора из него не вышло. Он стал музыкальным критиком и скоро добился известности.
Но у него никогда не хватало времени, а Чайковский всегда всё успевал: отвечать на письма, читать уйму книг, бывать в гостях. И при этом не имел утомлённого вида. Ларош не завидовал, он просто удивлялся. Нет, всё-таки завидовал — этому умению работать и отдыхать.
Он был уверен, что хорошо знает Чайковского: его привычки, взгляды, вкусы, которые на протяжении лет менялись, как и всё другое. Но во многом Чайковский оставался для него загадкой, несмотря на их длительное знакомство и общие интересы.
Странно, что даже наружность Чайковского, его лицо интеллигентного славянина с голубыми, как у большинства блондинов, глазами вспоминалось Ларошу не таким, к какому он привык, а более серьёзным, печальным, значительным, как будто в отсутствие Чайковского проступала его вторая душа — великого музыканта.
Ларош был наблюдателен. Он давно понял: ни разговоры, ни письма, ни само поведение человека не открывает до конца его душу… Друзья, сестра, братья тоже думали, что знают Чайковского, а он, всегда откровенный с ними, был в то же время далёк от них: он высказывался полностью лишь в музыке; вот почему Ларош был, пожалуй, счастливее других.
О новой опере он слыхал от самого Чайковского. Но лишь перед отъездом в Италию тот сыграл ему три мотива. По ним можно было догадаться, какая борьба чувств, мыслей, стремлений будет развиваться в опере.
— Это вступление? — спросил Ларош.
— Не знаю, — ответил Чайковский.
В самом деле, разве вступление пишется
Ларош подумал про себя, что «Пиковая дама», вероятно, будет итогом всего прошедшего пути композитора. А вслух сказал:
— Дорого бы я дал, чтобы докопаться до самого начала.
— Что ты хочешь сказать? Какого начала?
— Да вот этой самой «Пиковой дамы».
Но Чайковский, поняв смысл вопроса, не ответил тогда на него.
2
Была середина мая, но этот северный, а не флорентийский май был по-своему великолепен. Чайковский, остро чувствовавший особенности времён года и даже каждого месяца, ощущал теперь необычность мая у себя в Клину. Это был праздничный, весёлый май, оттого что весна наступила рано, дружно и была полна ликования.
На солнце было даже жарко.
До обеда оставалось более часа. Чайковский вышел в поле и отправился в сторону деревни.
Он любил гулять один. Близкие знали это, а чужих он предупреждал, что будет рассеян и невежлив, и его оставляли в покое.
В сущности, то были часы его работы: во время прогулок возникало и обдумывалось то, что он потом отделывал у себя дома.
Он хорошо помнил, где и когда рождались его замыслы: берег Арно, балкон на вилле Бончиани в Венеции, долину в окрестностях Кларана. Лучше всего сочинялось дома, в среднерусской или украинской деревне. Но родиной «Пиковой дамы» была Флоренция.
Значит, свершилось. Свершилось! И теперь он бог. Знают ли об этом овраги, деревья, небо? Конечно, знают. Они узнали об этом раньше, чем люди, они были свидетелями его дум. И оттого так шумна, так радостна природа. Там, во Флоренции, он вспоминал эти места: ведь он писал не об Италии, а о России.
Куда деваться ему со своим счастьем? Окончена небывалая, гениальная опера, началась в музыке новая эпоха, и это начало — «Пиковая дама». Она переживёт его, переживёт многие поколения. Всё может отнять судьба — этого не отнимет.
И, пока не прошло блаженное состояние, он ощущал необыкновенную полноту жизни. Скоро он начнёт сомневаться, точно ли «Пиковая дама» великое творение и стоит ли ещё тянуть песенку, которая давно пропета. Сколько раз так бывало прежде. Сначала — гордость, и счастье, и уверенность в победе, потом — сомнения и отчаяние.
Он уже боялся этого спада, чувствовал его близость и оттого медлил возвращаться домой. Природа помогала ему отдалить наступление тревоги, которая — он знал это, — начавшись, не оставит его, пока не истерзает, как болезнь. Ещё оставаться на воле, дышать всей грудью — и верить.
И он шёл домой кружным путём.
3
Дома его ждало письмо от инспектора Мариинского театра: оперу можно будет поставить ещё в этом году.
Теперь следует налечь на инструментовку и «уписывать» партитуру, как любил говорить Глинка.
Это приятная работа. Но ещё предстоят разговоры с дирекцией, встречи с артистами и неизбежно связанные с этим терзания, потому что исполнение никогда не соответствует задуманному.
Но чтó значило это всё по сравнению с будущим, с ужасом премьеры, когда наступит встреча с неизвестными людьми… Чайковский уже предчувствовал это.
Он не думал об успехе, да и не всё ли равно, успех или неуспех, если он сам может произнести свой суд? Он уже произнёс его, но сможет ли он остаться твёрдым в самые решающие часы?