Пять портретов (Повести о русских композиторах)

«Эта музыка не согласуется с российским стихосложением», — заключил поэт. Но он желал добра Глинке и отослал его к стихотворцу барону Розену. Тот плохо знал русский язык. Но музыкальные размеры усвоил и натягивал на них свои вирши, как на болванки. К счастью, все были настолько очарованы музыкой, что не замечали нелепостей либретто.

— Положим, замечали, — сказал Стасов.

— Может быть. Тем более, во второй раз рисковать не стоило. Но… знаменитый поэт не взялся бы, а барон Розен решительно не годился. Я же был ни то, ни другое… И Глинка сказал мне:

«Ума и вкуса у тебя достаточно. Я буду посылать тебе ноты, расскажу примерно, о чём речь, а ты уж постарайся угадать слова».

Вот как: угадать.

«Это будет нелегко, — продолжал Глинка, — слова должны быть слышны, но не навязчивы; послушно следовать за мелодией и как бы растворяться в ней, нечувствительно усиливая действие музыки. Тут нужно быть и поэтом и музыкантом… Одним словом, ты справишься».

И ушёл, оставив у меня свёрток нот: «тоску» своей Гориславы.

— И вы отлично справились, — сказал Стасов.

— Глинка одобрил мои старания. Но потом… от либретто не так уж много осталось. Что говорить. Если с его музыкой могли так поступить — и сокращать её и перекраивать, — то что значил здесь мой скромный труд?

6. Некоторые тайны мастерства

— Как же понять? — допытывался Стасов. — Глинка вместо арий писал сначала оркестровые или фортепьянные пьесы?

— Не всегда. Но «Иван Сусанин» был сперва задуман как ряд симфонических картин.

— Как странно!

— Для Глинки это естественно. Он не раз говорил мне, что не может подчиниться чему-то готовому, заданному, определяющему его музыку. Для него мелодия — это уже характер. А как она рождается, это для нас тайна. Говорят, что Шуберт записывал свои мотивы где придётся — на садовой скамейке, на ресторанном счёте, — так внезапно настигало его вдохновение. Возможно, я передаю лишь вымысел современника, но тогда он применим и к Глинке: вдохновение также не покидает его. Слыхали вы миф о царе Мидасе: до чего ни дотронется, всё превращает в золото. Это не пошло ему впрок: царь хотел золота лишь для себя. А Глинка — он все свои впечатления претворяет в музыку и дарит её, как и самого себя, всему свету. Ибо по своей натуре он расточитель, а не собиратель. Но расточитель особого рода: его богатства не оскудевают.

— Разумеется, у мастера свои тайны, — сказал Стасов, — но вам, должно быть, известно больше, чем другому: вы так близко стояли к нему.

— Кое-что удалось подслушать, — сказал Ширков. — Во всяком случае, мне стало известно происхождение некоторых картин «Руслана».

И он принялся рассказывать:

— Как я уже говорил, воображение Глинки неисчерпаемо: мимолётного впечатления достаточно, чтобы родилась целая сцена. Помните ли вы строки, посвящённые Людмиле:

…Она чувствительна, скромна,Любви супружеской верна,

Немного ветрена… так что же?Ещё милее тем она.

«Немного ветрена»… Эти слова Глинка не раз повторял про себя, когда мы обсуждали будущую каватину Людмилы в прологе. Я не понимал смысла этого бормотанья. Когда же получил от него совсем готовую каватину, то понял: двух слов поэта было достаточно для Глинки, чтобы сообщить музыке оттенок грациозного лукавства. Из двух слов «немного ветрена» возникло разнообразное, ироническое приветствие, которое невеста обращает к своим неудачливым поклонникам: Ратмиру и Фарлафу. Каждое из её обращений к ним содержит как бы их косвенную характеристику: то оно ласково, чуть грустно, чуть томно, так сказать, с восточным колоритом — это приветствие Ратмиру. По отношению же к Фарлафу оно задорно, слегка вызывающе: княжна, в сущности, передразнивает глупого хвастуна. Всё здесь изящно, легко. Но мы-то слышим, какая насмешница наша Людмила.

— «…ещё милее тем она», — подхватил Стасов.

— Вот именно… Но к своим открытиям Глинка приходил разными путями. Бывало так, что поразившее его впечатление забывалось и снова всплывало. Здесь мой рассказ будет продолжительнее, и если вам не наскучит…

— Помилуйте!

— Поэму Пушкина Глинка узнал ещё в детстве. Он рассказывал мне, как ещё в пансионе[18] он и младший брат Пушкина, Лёвушка, слушали чтение их любимого наставника Кюхельбекера. Тот воспитывал в учениках любовь к поэзии и, правда значительно позднее, познакомил их с «Думами» Рылеева. Одна из них была «Иван Сусанин».