Пятое время года

— Во-первых, Вудкорт — не мужик, а джентльмен! Во-вторых, разве можно судить о книге, выхватив из нее две фразы наугад? А в-третьих, «Холодный дом» написан в середине девятнадцатого столетия. Поэтому Вудкорт плачет. В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого, в эпоху романтизма, он бы рыдал. В современной литературе вы, конечно, вряд ли такое встретите, и это вполне объяснимо. После невиданных по своим масштабам и жестокости войн двадцатого века человечество утратило сентиментальный взгляд на мир, поменяло приоритеты. Стало жестче, циничнее. С нашей ментальностью нам сложно понять людей того времени, но это вовсе не значит, что они были глупее нас. Просто они — другие!

С преувеличенным испугом отодвинувшийся подальше от грозной, вставшей на защиту классика девчонки, он наконец-то перестал подхихикивать — сосредоточенно свел брови к переносице:

— Другие, говоришь? Но читать-то тогда неинтересно. Если их не поймешь.

— Отчасти вы правы. Однако есть вечные темы. Та же любовь. Другое дело, что в конкретном случае любовная линия получилась невразумительной, упрощенной. Диккенса волновали более серьезные, глобальные вопросы — политические, социальные, нравственные. Я думаю, как писатель и человек он был намного умнее, глубже и интереснее автора той наивной мелодрамы, которую взял за основу сюжета, видимо, в расчете на коммерческий успех. Все эти сюсю-мусю, безусловно, — архаика, однако Диккенс потрясающе описал эпоху, быт, нравы. А еще, да будет вам известно, он великий приколист! Чтобы не быть голословной, я вам сейчас кое-что прочту. Из «избранного». Если я вас не слишком утомила.

— Пока не слишком… хи-хи-хи… валяй-валяй, читай!

Безусловно, не лишенный чувства юмора, он по достоинству оценил привычку дряхлой миссис Смоллуид то и дело засыпать у камина и валиться в огонь — весело похмыкал, но гениальная строчка в окошках вестибюля появляются пудреные парики, и их обладатели глазеют на беспошлинную пудру, что весь день сыплется с неба, увы, оставила его равнодушным. Более того, он зевнул в кулак.

— Извини… Кислородное голодание. Надо будет завтра за город съездить, чистым воздухом подышать, погулять… Поехали все вместе?

— Нет, завтра я пойду заниматься в Историчку. В Историческую библиотеку.

— Да хватит уж тебе заниматься! По-моему, ты и так знаешь больше, чем надо… Шучу-шучу, не сердись! Правда, поехали? Сходим в кабак, отметим как следует Анжелин день рождения. Можно, в принципе, и ее пацана взять. Погляжу на него поближе… — Заложив руки за голову, он потянулся с плохо скрытым длинным зевком, а когда вернулся в исходное положение и скрестил на груди налитые силой руки, созданные, несомненно, не для того, чтобы шелестеть страницами фолиантов, то, покусывая губы, еле сдерживал смех: — Кто б сказал, в жизни бы не поверил!

— Это вы о чем?

— Да так. Анекдот один вспомнил… О, смотри-ка, вроде наша Анжела явилась!

Даже с учетом жесткой современности встреча Швырковых поразила своей суперсдержанностью: отец и не подумал подняться навстречу любимой дочке, влетевшая на кухню злющая Анжелка тоже не горела желанием броситься ему на шею.

— Ты бы хоть позвонил, предупредил, что приедешь!

— Решил сделать тебе сюрприз.

— Обошлась бы я и без твоих сюрпризов!

— Ладно, Анжела, не выступай. Посмотри-ка лучше, какие я тебе привез цветочки… и еще кое-что. — Недавний ревностный родитель, сейчас он вел себя как вяло-невозмутимый отчим, который по просьбе жены заехал поздравить падчерицу и которому, в сущности, глубоко наплевать, как его тут встретили и что ему тут сказали: закинув в рот маслину, он сплюнул косточку в кулак и, не спеша, потягиваясь, поднялся с дивана. — Татьяна, пошли посмотрим.

Всклокоченная крошка нервно оглядела себя в зеркале, наверное, вспомнив, что впопыхах могла одеться не в том порядке, прошипела еще что-то нечленораздельное в адрес отца, но, увидев весеннюю композицию из сказочных розовых тюльпанов, нарциссов и ирисов в белой корзине с серебристыми бантами, слегка расслабилась: — Вау!

— Тут для тебя еще кое-что… в принципе зима уже кончилась… короче, держи!

Заглянув в большой пакет, Анжелка кокетливо запустила туда лапку и извлекла шубу.

— Ого! Как бы щипаная норка? А сколько она стоит? Тысяч пять баксов?

— Какая разница?

С ума сойти! Шубка, безусловно, смотрелась неплохо, но сильно смахивала на цигейку, а за пять тысяч баксов, между прочим, можно было исколесить пол-Европы и столько всего увидеть! И Лувр, и собор Святого Петра, и Трафальгарскую площадь.

Покрутившись перед зеркалом, Анжелка с пристрастием поизучала свою бледную физиономию, изрядно потускневшую после двух дней непрерывной любви, — оттянула пальцами нижние веки, взбила челку, облизала губы — и недовольно скривилась:

— Жалко, темная, была б посветлее, б

ыло б лучше.

Странное дело: прилетевший за две тысячи километров отец не обиделся, не разгневался — безразлично пожал плечами:

— Не нравится, снимай.

— Ну и сниму! Подумаешь, напугал! — Жуткая нахалка стащила шубу и — о, ужас! — бросила ее отцу прямо в лицо. — Вали ты со своей шубой, знаешь куда?!