Пиковая Дама – Червонный Валет

«С чем можно сравнить чувство, когда владеешь полным зрительным залом? – спрашивал он себя и отвечал словами маэстро: – Восторженные взоры и крики “брависсимо” – не самоцель. Актер должен выходить на сцену не для того, чтобы овладеть залом. Он должен желать одного: отдаться публике, раствориться в ней и не думать в этот момент о том, что надобно что-то оставить себе. Только тот может называться актером с большой буквы, кто готов жертвовать собой без остатка! Страшитесь, ежели вашу душу и творческий порыв никто не алчет принять в подарок, от сего может разорваться сердце. Это как если набрать в легкие побольше воздуха, а выдохнуть нельзя… Вы часто спрашиваете меня, волновался ли я перед выходом на сцену, когда всецело владел троном короля балета. Многие думают – нет… Но все решительно наоборот. С возрастом волнуешься более. В молодости все легче и проще – по неопытности: не ведаешь, какие срывы могут ожидать тебя, посему и нет разумного, должного страху. О, если бы кто-то знал, сколько потов сошло, прежде чем смог я чего-то добиться. Увы, кто-то мнит, что Фортуна сама вручила удачу мне в руки. Опять ошибка, для того чтобы удача начала к вам благоволить, необходимо невероятно много трудиться. И все равно обыватель будет считать: ты – везунчик! Видимо, так уж устроен человек».

Полноликая луна, похожая не то на двоюродную сестрицу китайского императора, не то на фарфоровое блюдо, заглядывала в окна спящего театра, освещая его коридоры и стены сказочным перламутром. Где-то еще громыхала медными раскатами полуночная гроза, вырывая из своей сумрачной плоти огненные языки молний, но это уже где-то за Волгой, как рокот далекой, призрачной канонады.

Глаза привыкли к черному серебру ночи, и Алексей без труда мог разглядеть центральные и боковые ложи, что соединялись двумя ярусами других лож, причудливый изгиб бронзовых шандалов на стенах, кресла и бортики барьеров, отделанных темно-вишневым бархатом. Все здесь для его души непостижимым образом соединялось воедино: торжественная красота и интимность.

Увы… все это он видел и осязал в последний раз. Со всем приходилось прощаться. К горлу вновь подступали слезы.

…Потерянный и одинокий, сотканный из узелков воспоминаний, он сиротливо бродил по верхним рекреационным коридорам театра, и в пустых анфиладах гулко и отчетливо раздавалась его скорбная ступь. Уж было много заполночь, но Кречетов, точно часовой былого, верно нес свою службу. Мглистая тревога не отпускала сердце. Временами, задерживая шаг у того или иного окна, он то бессознательно ерошил длинные пряди волос, то нервно пощипывал заметно пробивавшийся пушок на верхней губе.

Руки сами по себе скользили в карманы брюк, сюртука в поисках непонятно чего, но очень нужного, необходимого. «Что же это я, Пресвятая Богородица? Где моя крепь?.. Почему ничего не могу поделать с собой?» – терзался Алешка, но в груди была лишь карусель растрепанных чувств. Здесь, в храме Мельпомены, как в зеркале, отразились и все пять лет его учебы в «потешке». И новая, тихая волна сердечной грусти прошла по нему; колким ознобом стянула узкую полоску кожи между лопаток и остро заныла где-то в груди, словно старая рана. Кречетов облизал сухие губы; пестрота и яркость картин памяти обострялась.

Он до деталей вспомнил дорогу от дома к училищу, что круто сворачивала за чугунной оградой к парадному входу. Зимой на сем повороте всегда намерзала толстая, отполированная ногами корка зеленоватого льда, на котором он, как и прочие, неоднократно поскальзывался. Чуть дальше, все так же справа, три длинных лавки, пестрящих кличками прежних выпускников и нынешних «мучеников». Среди прочих видна и его – «Кречет», почерневшая от времени, вырезанная перочинным ножом, который некогда подарил ему Митя. Впереди палисадник, где вдоль «потешки» застенчиво стоят старые, добрые яблони-ранетки, которые они упрямо, несмотря на строжие окрики Чих-Пыха и мастаков, из года в год обивали палками, когда с первыми октябрьскими заморозками яблоки становились мятными и необыкновенно вкусными. А вот и большие, четырехстворчатые школьные двери.

…И вновь учащенно стучит сердце. И вновь какая-то непонятная сладко-горькая грусть заполняет собой самое Алексея.

Дорого, значимо нынче все: и пронзительный колоколец дежурного, и особый потешкинский запах, состоявший из мела и краски, кожаных ранцев и спертого воздуха танцевальных классов, подгорелой картошки из трапезной и переживших свой срок, откровенно протухших чернил. Дороги и высокие лепные потолки, и окна, с которых в канун Рождества весело смотрели праздничные украшения, а через запушенные инеем и покрытым алмазным лапником стекла проникали розовые и золотые лучи утреннего зимнего солнца, что наполняли холодным, но радостным светом дортуары воспитанников. Дороги и скрипучие деревянные полы, и классы, и фонтанчики с водой, из которых, набрав в рот воды, они опрыскивали друг друга. Детская шалость – сладкая, от языка до пяток, как леденец. Дорого все, куда ни падает мысленный взгляд.