Пиковая Дама – Червонный Валет

Алексей смотрел потерянно в глаза отца, и ему нечего было сказать. Эта пауза была страшна и унизительна в своей беспомощности. То, что он проиграл в этом споре, было очевидно и в доказательствах не нуждалось. Собравшись с духом, он все же попытался урезонить отца, но ладонь того зажала ему рот.

– Да ты никак ерепениться вздумал? Гляди-ка, ерш из серебряной лужи. Тебе привиделось, что ты меня не боишься? Глаза твои смеются надо мной? Ах, простите, милостивый государь, ваш кучер пьян. Да, я пьян! – Отец крепко пошатнулся и лягнул зазевавшуюся под ногами кошку. – Пьян, как царь, язвить тебя в душу, мне-с один черт. Нынче мы еще повеселимся на славу: ты и я. А завтра, помилуй бог, в путь! А ну не галдите мне тут! – с петушиным вызовом крикнул он толкавшимся с мебелью мужикам. – И землю крепче трамбуйте, мать вашу, чтоб завтре выезжать мне сподручней было!

На прощание он что-то гаркнул совсем лихое своей мнимой свите и был таков. Ближняя к крыльцу молодая кобыла испуганно заржала. Сермяжное мужичье матюкнулось сквозь смех и принялось нагружать последнюю подводу.

Глава 6

Осмотревши на несколько рядов купленное хозяйство, уехал восвояси татищевский купец, пригрозив на прощанье, что завтра, после обеденной, приедут нанятые им работники, а следовательно, дом должен быть предоставлен в их полное удовольствие.

«Уговорясь на берегу – на реке не поворачивай». Алексей подавленно молчал, глядя, как развеселый отец упаковывал и укладывал в дорожные баулы и сундук их немногочисленные пожитки, и сердце юноши переполнялось немой болью. Впрочем, раздумывать было поздно. Все мосты были сожжены. Их дом продан, и места здесь для него не осталось. Как бы ни рушилась судьба, стоило продолжать жить, и только это, пожалуй, теперь имело значение. Старая жизнь, увы, оставалась позади – дорогой сердцу театр и просторные берега милой Волги. «Что делать? Горек будешь – расплюют, сладок станешь – расклюют». Впереди – его грядущая жизнь и, черт с ним, – демидовский Урал.

– Хватит буканиться, хватит кукситься, чай, не невеста перед венчанием. Небось не ожидал, что родитель твой столь быстро на одном кругу обернется, перевернет вверх дном рюмку и сделает шаг навстречу судьбе? Оно и понятно, мечтал, что я, как отпетый дурак, червяков в навозной куче копаю да удилишки готовлю к рыбной ловле? А ну давай, подмогни, не стой снопом. Раз уж пришел – добро пожаловать. – Папенька ухмыльнулся и потеребил сына за щеку, приглашая к покорности, словно говоря: «Трех врагов не держи себе, а с двумя – помирись».

– Позволь мне проститься с театром… – Голос Алексея был ровным, но твердым, темные круги пролегли под глазами.

Руки папаши перестали вязать узлы, конопляная бечевка выпала из пальцев, он пристально, с недоверием оглядел исподлобья сына. Какое-то время он молчал, ровно прислушивался к ударам своего сердца или неведомым голосам, затем мельком посмотрел сквозь щель в ставнях и сипло сказал:

– Так уж скоро ночь на дворе… Кто тебя пустит?

– Это мое дело.

– Да, да… твое. – Отец тяжело опустился на стул, положив на колени вытянутые венозные руки. С трудом втянул воздух, провел языком по запекшимся губам. И вдруг вспыхнул, что порох: он уже не говорил, а кричал от гнева, впадая в знакомую домашним истерику. Хмельное бешенство сковывало речь, путались мысли, но дышала огнем его неприкрытая ненависть:

– Ты властен, гаденыш, вообще не приходить! Думаешь, я с горя намылю веревку или встану перед тобою, сучонок, на колени? Сдохнешь, но не дождешься! Артист, твою мать…

Он вскочил на ноги, с грохотом опрокидывая сиротливо оставшийся колченогий стул, ухватил сына за подбородок, дернул к себе и заглянул в карие, как у покойной супружницы, очи:

– Полагаешь, я клюну на твой крючок и разрыдаюсь, помилуй бог? Держи карман шире… меня этими бабьими штучками не проймешь. Ты все равно будешь делать то, что я прикажу! И выжги подо лбом: можешь катиться куда хочешь, но ежели завтра тебя к полудню не будет… знай – ты мне не сын! Прокляну тебя, откажу в наследстве и подыхать буду, но родительское благословение черта с два дам! А теперь пошел прочь. И до завтра чтоб духу твоего тут не было и даже запаху!

* * *

Алое пожарище заката скрылось за горизонтом, длинные несуразные тени умерли, дорожная пыль саратовских улиц стала холодной и серой, как пепел, и все вокруг сделалось бледным, немым и безжизненным, когда Кречетов подошел к ступеням театра.

Многое передумалось за последний час, многое переосмыслилось. «Как я живу? Зачем? Для кого? Кто я такой и почему меня преследуют черные ветры?» – и еще тысячи «почему» и «зачем» опалили душу Алеши.