Пионерская правда

– По крайней мере, я там точно видел твою пропажу. В общем, ты меня понял, сам разберёшься. Или ещё в прихожей можешь глянуть среди книг. Сориентируешься, короче, – Отец повесил трубку, оставив за собой в эфире только многозначительную очередь тревожных коротких гудков «занято».

Задумался. Вернулся, помаялся в прихожей в какой-то странной тишине, звеневшей в ушах гулкой пустотой после недавнего телефонного разговора. Пробежался взглядом по книгам, давно знакомым по корешкам, плотно сжатым в застеклённых полках от пола до потолка. Прошёл в детскую. Оглядевшись внимательно, замер. И вдруг увидел перед собой то, что искал! Даже скорее сперва вспомнил, где оно – то припрятанное и вновь обретённое им, впредь бывшее с ним всегда в течение всей жизни, а тогда – материализовавшееся в находку, обнаруженную им в собственной детской, неожиданно вернувшуюся теперь в его искательскую мальчишескую ладонь даже не по прямой наводке, а по Его далёкому намёку, по туманной подсказке, зашифрованной Им путано, но намертво, – находку, хранимую с тех пор у сердца лёгким прохладным металлическим грузиком – Отцов гвардейский значок.

Посиделки

Хлопнув в темноте наотмашь рукой по стенке – по предполагаемому выключателю света, но промахнувшись и так и не добившись необходимого освещения, сын сломя голову влетел в большую комнату, скача вприпрыжку на одной ноге, при этом еле касаясь левой ступнёй, болтавшейся как тряпка, прохладного ночного паркета и при каждом таком задевании мучительно корча свою заспанную помятую физию. Мать сразу проснулась, скинула ноги с постели, машинально, как лунатик, потянулась рукой и включила ночник, слепо поискала тапочки, обречённо, но мужественно поднялась в своей изящной бледно-розовой шёлковой пижаме в мелкий серенький цветочек-пятилистник, прикрыла рот рукой и, еле продирая глаза, спросила:

– Чего тебе? Совсем, что ль?! Чё не спишь-то?

– Да боржо-оми опять в ног

е-е! – пожаловался сын.

– Что? – Она снова слегка зевнула в руку.

– Ма-ам, ну но-огу свело-оу! Булькает и щиплет! Ущщь! Ну, как всегда! – и он согнулся от нового колющего и тянущего приступа, перемежавшегося волнообразным, то отпускавшим, то вновь прихватывавшим онемением, и стал старательно растирать левую икру, стремясь вывести, как умел, сам себя из этого невыносимого, иногда застававшего его врасплох состояния.

– Судорога? Пойдём! – и Она, выведя его, скачущего за Ней под руку на одной ноге, в коридор, – скомандовала:

– А теперь прыг-скок к себе! И сядь! – и ушла.

Он кое-как, по стенке, добрался до своей кровати.

Мать вошла, сияя радужной ласковой улыбкой и ловко вертя в пальцах цыганскую швейную иглу – самую большую, какую он когда-либо замечал у Неё, и уж точно никогда раньше не извлекавшуюся Ею из шкатулки со швейными сокровищами: всевозможными пестрящими катушками хэбэшных, шёлковых, нейлоновых и капроновых ниток, разнокалиберными клубками шерстяных, пронзённых иголками и иголочками разной величины, с коробочками английских булавок, миниатюрными ножницами, желтометаллическим напёрстком в косую рифлёную сеточку по стенкам усечённого конуса и с пупырышками на макушке, а также оранжевым клеёнчатым рулончиком сантиметра.

– Ты чё это? – с опаской поглядел он на гигантскую иглу, хватко зажатую в длинных пальцах Мамули и как бы невзначай наставленную Ею своим опасным стальным остриём прямо на него.

– А что?! – уверенная в своих намерениях ничтоже сумняшеся уточнила Она. – Чему удивляешься? – и, прицелившись остриём в направлении его болезной ноги, Мать, словно мастер спорта по фехтованию, молниеносным выпадом вперёд прошила ночной воздух, не коснувшись ноги.

– У тя всё нормально, Ма?! – вскрикнул он.

– Ну! А ты? У тебя-то как? Всё нормально, сынок?

– Я-а – д

а-а… – решил он срочно выбрать наиболее уместный в данной, новой для него, ситуации вариант ответа, втянув голову в плечи, – всё-о норма-а-льно, всё-о норма-а-льно, Маму-у-ля, – и, заворожённый собственным внезапным ужасом перед увиденным весёлым инструментом, явно трофейным орудием из хирургического набора гестаповских палачей, – резко подался на своей кровати назад, схватил подушку и прижал её к животу, судорожно комкая в пальцах.

– Ага, ну раз всё нормально… – и Она, резко приподняв подбородок и саркастически кривя рот, торжественно и гордо вытянула вверх иголку в угловато согнутой в локте руке, – словно это был сияющий в ночи факел на каком-нибудь нацистском факельном шествии, – и уверенно ушла, больше не произнеся ни слова.

А он, потерев свою левую икру, как-то вдруг обнаружил, что нога, и впрямь… уже, кажется, ничего… вроде прошло.

Минут через десять выполз на кухню. Мать сидела с чашкой из своего любимого китайского сервиза за квадратным лакированным столиком, закинув ногу на ногу.

– Ма, у тя чё-нить сладенькое е-есть? И попи-ить…

– Те чего? Сла-а-денького ему захотелось, смотри-ка!

– Ну хоть бы сушечку какую-нить. И посидеть немножко.

– Ладно, горе ты моё, сади-ись уж. Но чаю не налью. А то будешь бегать потом всю ночь.