Пёс в колодце

Тем более, что личные амбиции Орландо сдерживала хворь, о которой мало чего было известно, кроме того, что была она из особо гадких. Хорошо информированные утверждали, что то была разновидность французской болезни, которую вельможа подхватил от собственной экономки. Во всяком случае, вечер жизни он провел внутри дворца, не покидая выделенной ему башни. Многие годы никто его не видел, так что самые различные сплетни сообщали про отпадающую от костей плоть и чудовищной вони, наполняющей донжон. Запах, якобы, глушили с помощью ладана и азиатских благовоний. Тем не менее, у голубей, которые случайно пролетали над резиденцией, голова так крутилась, что они, бессознательные, падали прямиком в пруды. Не удивительно, что все свои надежды дон Орландо вложил в сыновей: старшем, Дамиано III, который заменял отца на собраниях Совет, и младшем, моем приятеле Лодовико.



Когда Маркус ван Тарн переставал пить, он просто горел работой: возвращался к ранее начатым или брошенным холстам, переписывая их, соединяя мрачный фламандский стиль с переполненным солнцем духом Италии. Брался он и за мое обучение. За развивающие занятия, как он сам их называл.

— Искусство находится в нас, — говаривал он, — и единственное, что необходимо художнику, это концентрация, соответствующая сила воли, чтобы поднять наверх существенное, избавляясь от лишнего.

В чем-то мне не нравилось, что он не учит меня всему. Маркус до сих пор держал меня подальше от своих кладбищенских делишек, которые, насколько мне было известно, он втихую продолжал. Как-то раз мне в руки попал пакет его гравюр, изображавших человеческие внутренности: сердце, печень, почки, скелет, а прежде всего — мозг. Почему он не хотел, чтобы я изучал анатомию?

Не допускал он меня, как оказалось, после сговора с падре Филиппо и дядей Бенни, к рисованию обнаженной натуры. Права, я и сам не особо на этом настаивал. После трагедии со Сципио, эротическая сфера представлялась мне грешной и отвращающей. Долго я был глухим к призывам уличных проституток, слепым к прелестям горничных и хромым, когда другие гонялись за прелестными деревенскими девчонками. А если у меня и бывали непристойные сны, частой героиней которых была Маргерита, младшая дочка жившего по соседству мастера по производству самострелов (фирма пользовалась рекламным лозунгом "А на следующий день — будет тебе олень", то просыпаясь, залитый потом, и не только, я обильно поливал себя ледяной водой и, стоя на коленях, читал молитвы, с помощью которых можно было отогнать сатану. Понятное дело, я был непоследователен, мне же было известно, что с первой же лживой исповеди я живу в состоянии смертельного греха, и если бы меня встретит смерть, мне грозят вечные муки. Только я никак не мог с этим справиться. Иногда мне казалось, что было бы лучше, если бы, в соответствии с теориями ван Тарна, Бога вообще не было, а finis vitae

походил на задутую свечу. В моей душе углублялся разрыв; перед доном Бракконе я играл кандидата на получение сутаны, а ведь знал, что это невозможно. Разве что свершилось бы чудо. Это если бы я нашел исповедника, который мог бы меня понять и отпустить мне мои грехи.

В тот день я вернулся из школы раньше обычного и побежал в мастерскую мастера ван Тарна, где нас должна была ожидать работа над натюрмортами для некоего купца из Венеции. Двери я застал запертыми. У Маркуса кто-то был? В этом ничего удивительно не было бы. Мне было известно, что многие люди, чьи портреты голландец писал, не желали, чтобы им кто-либо ассистировал. Таких клиентов художник заводил из сада, так что я никогда с ними не встречался.

Я уже развернулся и собирался уйти, когда заскрежетал замок.

— Зайди, парень, — произнес певучий альт. — Маркус выбежал за красками, я же с охотой с тобой поболтаю. Ведь ты же, вроде как, несмотря на возраст, умный и красивенький.

Из темного коридора я вошел в мастерскую; через венецианское окно вливалось столько солнца, что обращающаяся ко мне женщина казалась тенью на фоне светового водопада. Я прищурил глаза.

— Хочешь вина? — спросила дама.

Поначалу я увидал портрет Данаи в струях золотистого дождя. Данаю с ногами, раздвинутыми смелее, чем мне кого-либо случалось видеть. Данаю — не скромную царевну, но искушающую, провоцирующую наложницу могучего божества… Картина была завершена только лишь в нижней части. Лицо было обозначено всего лишь парой мазков кисти. Я обернулся и едва удержался на ногах… Модель стояла в метре от меня, закутанная всего лишь в муслин, скорее, открывающий, чем что-либо скрывающий.

Удар молнии в стог скена, вне всяких сомнений, вызвал бы во мне меньшее впечатление. На расстоянии вытянутой руки находилась таинственная дама из языческого источника.

Кибела! Астарта! Изида!

Она подала мне кубок, наполненный карминовым напитком. Моя рука дрожала так, что несколько капель пролилось мне на руку и запятнало ее муслин.

— О Боже, какой скромный молодой человек, — засмеялась она гортанно, принимая мой ступор за проявление стыдливости. — Ничего, вино сделает тебя более смелым.