Пёсья матерь

В одном он был прав: отца мы потеряли, в прямом смысле этого слова. Потому что спустя четыре месяца постоянных открыток он больше не подавал признаков жизни. Как, впрочем, и смерти. Официально он не числился в списке ни мертвых, ни пропавших без вести. Домой, когда началось отступление, он тоже не вернулся. И в плен к итальянцам не попал. Моя мать спрашивала в полиции, у господина Манолароса и даже у синьора Витторио: может кто-нибудь где-нибудь видел его и все в таком духе. Но даже военное министерство развело руками.

Во время оккупации на вопрос, что стало с ее мужем, моя мать отвечала, что он за границей. Она не могла ответить, что он умер: чтобы не сглазить и к тому же тогда она должна была бы носить черное – так обязывало общество и церковь. Потому-то она и говорила, что он за границей. Ведь и Албания тогда была за границей. Не в Париже, конечно, но все же за границей. Моя мать говорила это не без определенной доли гордости, потому что никто тогда не бывал за границей.

С тех пор у господина Манолароса и появилась эта идея: Асимина, сказал он ей, ты и понятия не имеешь, что тебе полагается правительственная награда. Когда-нибудь я оформлю тебе пенсию в благодарность за потроха, что мне приносил твой покойный муж.

Моя мать поблагодарила его, но не очень-то ему поверила, только попросила не называть моего отца покойным.

После того как мою мать вытащили на публичное поношение, у господина Манолароса хватило смелости прийти в наш дом. Из-за трех голосов он презрел всеобщее возмущение, сказала тогда тетушка Канелло. В итоге пенсию мы все же получили, хоть и спустя четыре года. Мы уже даже приехали в Афины, но, в конце концов, получили ее. После смерти матери она стала поступать на мое имя, так как я была незамужней дочерью героя, пропавшего без вести в Албании. С тех пор наши избирательные книжки хранятся в ящике бюро господина Манолароса. Всего их шесть: две родителей моей матери и четыре наших (он сделал книжку и для Сотириса). Я ходила на все выборы, брала книжки, свою и матери, вместе с заполненным и подписанным избирательным бюллетенем. Свой я выбрасывала и заполняла другой, где писала: «Голосую за монархов. Рарау». Книжки наших мальчиков Маноларос заполнял сам.

Со временем я разрешила ему заполнять и наши, когда мать стала уже совсем плоха. Куда уж нам было стоять в очереди каждые четыре года, когда кругом яблоку негде упасть. Похоронив мать, я попросила у него ее книжку на память, но он мне ее не вернул: будет тебе, Рарау (он тоже привык называть меня сценическим именем), покойная послужит нам и после смерти. И я не стала настаивать, хотя и очень расстроилась: там, в книжке, была очень красивая мамина фотография.

Как бы то ни было, тетушка Канелло посоветовала моей матери не надевать траур. Одно дело пропавший без вести, Аси-мина, сказала она ей, другое − мертвый. Не надо траура, зачем разбивать деткам сердца? К тому же не будет лишних расходов!

Потому что тогда траур означал расходы, это тебе не просто надеть черную юбку. Одну черную ленту нужно было повесить на занавески, другую − наискосок положить на скатерть, зеркала тоже накрывали или окаймляли обшивками из черного тюля на целых два года. А коливо, конечно, от случая к случаю. Хоть и была оккупация, но эту моду на коливо все равно соблюдали только люди из высшего общества, у нас-то откуда взяться пшену!

И вот так наша мать решила не носить траур. Кроме того, во время оккупации, где взять денег на черную ткань, когда мы и из флага-то сшили трусы. Да и синьору Альфио было бы неприятно заходить в дом и видеть на занавесках черные ленты. Тоже мне гостеприимство! Может, он и был врагом родины, но греческое гостеприимство беспристрастно. Гостя, хоть и захватчика, нельзя было расстраивать. Да и для кого весь этот траур? Для родины? В конце концов, что такое родина? Невидимка. А вот синьор Альфио был из плоти и крови, и дом наш был из плоти и крови, а родина − нет.

Некоторые в округе гнушались итальянцев, потому что те приставали к девушкам, и даже был пущен слух, что итальянцы-де едят лягушек. Но светское общество Бастиона даже и слышать об этом не желало. И я была с ними в этом абсолютно солидарна. Клевета, да и только! – говорили они. Но сейчас − совсем другое дело, прогресс-то вон до чего дошел, что в самых фешенебельных супермаркетах можно спокойно найти замороженные лягушачьи лапки. А в те времена есть лягушек было последним делом.