Пётр и Павел. 1957 год

Любовь – это не только и не столько наслаждение. Любовь – это, прежде всего, боль. И страдание. Заболел ребёнок. Поглядите, что с матерью делается!.. Да она сама готова метаться в жару, сама готова глотать лекарства и принять на себя вдесятеро больше страданий, только бы дитя было здорово. Вот она – любовь!.. Материнская любовь! Но ведь это – её кровинушка, её родное, неотделимое! А как быть с чужими?.. Может ли она точно так же любить соседа, или знакомого, или вовсе постороннего человека? Найдутся ли у каждого из нас такие душевные силы, чтобы боль чужого стала нашей собственной? Чтобы его страдания отзывались в нашей душе таким же сильным и личным чувством?.. Думаю, не всегда и не у всех. А ведь сострадание – это и есть самая истинная любовь. Потому что никакой корысти в ней нет… Да и быть не может… Какая корысть в том, что ты ближнего своего пожалеешь?.. Но оглянемся на себя. Что мы любим больше всего на свете? Мы самих себя жалеть любим! Очень любим повздыхать и поплакаться: мол, какие же мы бедные и несчастные! Иной раз у человека простая царапина, а он вопит так, словно насмерть раненный, и в жилах кровь стынет, и в самом деле начинаешь верить: страшная беда приключилась – гибнет человек. А настоящее горе всегда втихомолку живёт. Настоящая боль редко-редко наружу воплем вырывается… Это уж когда совсем невмоготу становится… А у русского человека особенно. Русский человек очень застенчив по натуре и не любит, когда на него особое внимание обращают, когда в его сторону пальцем тычут. Он напоказ только товар на базаре выставляет. Мне недавно один прихожанин пожаловался: "Мне, – говорит, – страдания всю душу иссушили". Думаю, неправ человек. От страданий душа богаче становится, а сушит её чёрствое равнодушие и скука сердечная… А наш Спаситель?!.. Пригвожденный к кресту, Он испытывал такие муки, которые нам, обыкновенным людям, даже представить страшно. А вокруг бесновалась толпа. Люди, которые ещё неделю назад при входе в Иерусалим встречали Его пальмовыми ветвями и криками "Осанна!" и ради которых он принял на себя эти крестные муки, теперь плевали ему в лицо и кричали: "Распни!.. Распни Его!" А Он молился за них и просил Отца Своего: "Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят…" Боже!.. Как Он страдал!.. Как страдал…

Отец Иоанн помолчал немного. О чём-то своём, личном, подумал.

– Истинно счастлив лишь тот, кто печётся не о своём животе, а болеет душой за ближнего своего. Посмотрите, сколько вас здесь! Вы все пришли сюда, в храм, не корысти ради, а по искреннему движению души вашей захотели поклониться той, которая отдала вам когда-то частицу своего сердца, кроху своей любви. Я в мирской жизни тоже был хирургом и знаю, что такое врачевать с любовью и без… Равнодушных врачевателей народ "коновалами" называет. И поделом. А эта слабая и красивая женщина на фронте среди крови и грязи, среди матерщины и уродства смерти сумела сохранить своё высокое предназначение – любить и быть любимой. Вечная ей память!.. И да упокоит Господь нежную душу её в горних селениях Своих! Аминь!..

Многие, слушая отца Иоанна, плакали. Серёжа держался из последних сил. Алексей Иванович смотрел на сына, болел за него душой и радовался – горе своё мальчишка переносил с удивительным достоинством. И только на кладбище, когда по крышке гроба заступали молотки, он не выдержал и разрыдался.

– Не смущайся… Плачь, мальчик мой, плачь, – отец прижимал его к себе, гладил по волосам. Израненное сердце его разрывалось от нежности и любви.

Красный уголок не смог вместить всех, пришедших помянуть Наталью Григорьевну Большакову. Люди толпились в коридоре, им со стола через головы передавали разведённый спирт и закуску. Громких речей никто не говорил, и, может поэтому, создавалось впечатление, что тут собралась огромная семья.

К Богомолову с трудом протиснулся Иван Савушкин.

– Давай, Лексей, Наташку помянем!.. Я ведь её тоже любил без памяти и завидовал тебе до чёртиков!.. Но куда мне?.. Со свиным рылом в калашный ряд!.. Да она и не знала об этом…

Не чокаясь, они выпили.

– Что думаешь дальше делать?

Алексей Иванович почесал затылок, вздохнул.

– Если бы знать!..

– А я тебе так скажу, – казалось, Савушкин без его ведома уже принял решение, – забирай Серёгу и увози в деревню к себе. Мальчишке оклематься надо, а здесь не получится. Слишком многое напоминать о матери будет.

– Я бы с радостью, но не так-то это просто, дядя Ваня. А школа?

– Что школа?.. У вас в деревне что?.. Школы нет?

– Почему?.. Есть.

– Так что же тебе мешает? – удивился Иван Сидорович.

– Умная голова, сам посуди: какая школа в Москве, а какая в Дальних Ключах. Разве можно сравнить?.. А ещё – театры, музеи, развлечения… Нет, это, я думаю, не вариант…

– Для Серёги сейчас главное – нервишки в порядок привести, а не достоинствам московского образования умиляться. И потом, ты же не навечно его к себе забираешь. После Нового года привози обратно, если так столичная жизнь тебя манит. А что уехать ему сейчас отсюда надо, это точно. Поверь.