Пётр и Павел. 1957 год

Они замолчали и долго сидели на тесной веранде в мутном предрассветном мареве, думая каждый о своём.

И вдруг Павел заговорил. Сам, безо всякого принуждения.

– У меня, когда я в армию уходил, подружка была… Сашей звали… Александрой то есть. Мы, когда прощались, решили: отслужу – поженимся… Как же!.. Поженились!.. Я вернулся, так она даже не зашла ни разу проведать, хотя бы "здравствуй" сказать. Серёга, кореш мой, говорил, испугалась шибко: а вдруг я про уговор наш вспомню и жениться потребую. Не понимала, глупая, требовать я уже ничего не могу… Куда мне?.. Калека… Слепой… Я теперь могу только с протянутой рукой просить. Умолять, Христа ради!.. Господи!.. Ненавижу я себя!.. Ох, как ненавижу!..

– Не смей так говорить!.. Не смей!.. – Нюра задыхалась от нежности, боли, радости, счастья. – Да ты… Ты лучше всех!.. И никакой ты не инвалид!.. Вот увидишь… Да, да, увидишь!.. Я верю, иначе быть не может!.. Да просто не должно быть!.. Иначе., это слишком несправедливо!.. Господь не позволит!.. Не допустит!.. Я верю, и ты верить должен!.. Ты слышишь меня?.. Должен!..

Она вскочила со своей табуретки, села рядом с Павлом, обняла, и крепко прижалась к нему.

– Павлик, ты только ничего плохого не думай. Я помогу тебе… Я всё для тебя сделаю… И не потому, что хочу что-то взамен получить, а потому только, что помочь хочу… И не казни ты себя… Мне с тобой так хорошо, так хорошо!.. Так никогда раньше не было.

Она говорила ещё что-то, может, не слишком связное, но они понимали друг друга и безо всяких слов, и обоим от этого становилось легче, и будущее уже не казалось таким безпросветным.

Потом на электрической плитке, которую дала им тётя Фира, Нюра приготовила завтрак: яичницу-болтушку из трёх яиц, заварила чай. Погода в это утро была замечательная – ярко светило солнце, и ветер с моря был не такой колючий. "Может, пешком пойдём? Заодно прогуляемся, – робко предложила девчушка Павлу. – Ты же целыми днями безвылазно дома сидишь". "Пойдём", – коротко ответил тот и первый раз за всё время их знакомства улыбнулся.

Как ни старались они идти медленно, всё же к дверям клиники пришли за полчаса до назначенного срока. Сердце у Нюры в груди билось так, что, казалось, прохожие на улице слышат его частые, гулкие удары.

Аркадий Львович поздоровался с Павлом за руку, потом обернулся к его провожатой и строго приказал:

– Вы, голубушка, теперь погуляйте, а мы с вашим молодым человеком делом займёмся. Думаю, часов до шести вы совершенно свободны, – и увидев её растерянный взгляд, спросил. – В чём дело?.. Я что, непонятно объяснил?..

– Да нет, понятно… Понятно, – поспешно ответила Нюра. Подойдя к Павлу, она чмокнула его в щёку и быстро-быстро прошептала на ухо: – Ты только ничего не бойся и помни: я с тобой всегда-всегда буду.

На трамвае она вернулась в домик к тёте Фире, упала головой на подушку и первый раз за последние три дня и три ночи проспала сладкосладко, без снов целых пять часов.

Когда к шести часам Нюра вернулась в клинику, Павел сидел в кабинете старшей медсестры, где происходило традиционное чаепитие с глазированными сушками. Новая нюрина подруга Ася, примостившись на подоконнике со стаканом чая в руке, весело хохотала – Майя Семёновна рассказывала знаменитые одесские анекдоты.

– … И тут она говорит: "Нет, вы понюхайте, понюхайте! Эта рыба у вас совсем дохлая!" "Ничего подобного, мадам, – отвечает торговка. – Она не дохлая, а уснутая." "Уснутая?!.. Хорошо, но тогда скажите мне, почему она так воняет?!" "Мадам! – не сдаётся торговка. – Когда вы спите, вы за себя отвечаете?.."

Асю охватил новый приступ смеха, а Павел… Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он сосредоточенно отхлёбывал чай из гранёного стакана, и, казалось, это занятие поглотило его целиком.

Домой они возвращались пешком по тёмным одесским улицам и переулкам. У городских властей с освещением наблюдались явные проблемы: уличные фонари по большей части не работали, а те, которые ещё пытались пробить кромешную тьму своим мутным слабым светом, были настолько редки, что скорее напоминали одинокие маяки в безбрежном городском мраке, чем нормальные осветительные приборы. Снова задул с моря холодный, пронизывающий ветер, и Нюра искренне пожалела, что послушалась Павла и повела его к тёте Фире пешком. Для него было совершенно безразлично, освещены одесские улицы или нет, а вот ей приходилось почти наугад пробираться в зловещей темноте, всё время рискуя или самой растянуться на мокром асфальте, либо, не дай Бог, завести Павла в какую-нибудь колдобину. Не хватало ещё, чтобы кто-то из них вывихнул или сломал ногу.