Пётр и Павел. 1957 год

– Обыкновенно… Как люди пропадают?.. Так и она… Ушла из дому и не вернулась… Олег её во всесоюзный розыск объявил, всю милицию на ноги поднял. Безрезультатно… Был человек, и вот не стало его… Ни её не стало, ни Максима… А ты спрашиваешь, за что я Кахетинского не люблю?.. Смешно…

И не докурив папиросу до конца, погасил окурок.

10

Как ни старался Вениамин Генкин избегать своего нечаянного попутчика, но ехали они в одном направлении, а на станции Узловая и ему, и Алексею Ивановичу билеты продали в один вагон. Так что волей-неволей пришлось им пару раз столкнуться возле бройлера, когда брали у проводницы чай, а когда выходили из вагона в Краснознаменске, то спустились на перрон один за другим. Большевичка Клара всем своим видом демонстрировала, что с Богомоловым она не знакома, хотя в глазах её нет-нет, но проскальзывало любопытство: кто же этот странный бородач и почему её Венечка не хочет с ним общаться?.. Видимо, Генкин не стал объяснять своей спутнице, какими нитями он связан с этим человеком. А разгадать этот ребус ей очень хотелось. Но… С трудом спустившись по оледенелой лестнице на заснеженный перрон, Веня даже не обернулся на свою спутницу, молча заковылял в сторону вокзала. Клара, подхватив самодельный фанерный чемоданчик и дерматиновую сумку на молнии – весь их багаж, – засеменила за ним.

Алексей Иванович полной грудью вдохнул морозный воздух и огляделся. Ничего не изменилось на железнодорожной станции бывшего Боголюбова. То же краснокирпичное здание вокзала, те же чугунные фонари, почти те же деревянные скамейки… Вот только расписание движения поездов стало гораздо длиннее и среди названий станций, больших и маленьких, не было ни одного с ятем. Вот тебе и все перемены!.. Хотя, нет… Пожалуй, не все: люди стали совсем другими: уже не прогуливались по перону, как прежде, а мчались куда-то, боясь опоздать, и на лицах у всех стояла печать труднообъяснимой тревоги. Летом девятьсот девятого года он уезжал отсюда в Петербургский университет учиться и вот, спустя почти полвека, вернулся в родной город. Как будто не уезжал.

Как пройти ему на Первую Советскую улицу, где жила его сестра, Богомолов узнал у продавщицы мороженого, которая стояла на самом ветру в полушубке, поверх которого, очевидно для пущей стерильности, был натянут замызганный халат, когда-то давно бывший белым. Только у нас, в России, народонаселение может с удовольствием есть пломбир на улице в двадцатиградусный мороз!.. Для иностранцев это занятие может показаться пыткой, поэтому им нас ни за что не понять!..

– На Первую Советскую ходит автобус… "Двушка"… Но не советую… Можете цельный час простоять, и – ничего… Фиг с маслом!.. А вы лучше так: как с вокзала выйдете, прите наискосок к "Гастроному", что напротив. От него берите вправо до Комсомольского тупика… Там бронзовый мужик с винтовкой на плече стоит… Но вы в тупик не ходите… Хотя можно и через него задами на улицу Первого Интернационала пройтить… Но лучше не надо, а то заплутаете… За тупиком бульвар начинается и в конце, поперёк его, будет Первый Интернационал… Сверните налево и через два квартала будет сначала Третья, потом Вторая, а уж следом за Второй – Первая… Вы меня поняли?.. – с ударением на предпоследнем слоге спросила она.

– Большое спасибо! – Богомолов от души поблагодарил мужественную мороженщицу. – А как Советская до революции называлась, не припомните?

– До революции?!.. – опешила продавщица. – Не!.. Я же после революции родилась. Мне этого не упомнить!..

– А вот я, благодаря вам, вспомнил, – рассмеялся Богомолов.

– И как же?..

– Большая Губернская!..

– Может быть… Может быть… – тут же согласилась женщина. – Вам лучше знать: вы же такой старый!.. Лучше других всё помните…

Богомолов решил не обижаться. Конечно, она права: для неё, тридцатилетней, он старый-престарый дед.

– Ну, счастливо вам тут оставаться, а я к "Гастроному" попёр.

И зашагал по улице. Дорога к особняку бывшего винозаводчика Прохора Акиньшина, где теперь жили Троицкие, была ему хорошо знакома.

В то же самое время навстречу ему от гостиницы по Первой Советской шёл его племянник Павел Троицкий. Первый раз после многолетней разлуки он направлялся к дому, где жила его семья. Мать, родной брат… Как странно звучало для него это слово – «Семь я»!.. Он почти забыл, что существует такое простое человеческое понятие, и все люди на земле в семьях, а не в лагерях за «колючкой», жить должны…

Даже если у родителей только один ребёнок. Какое значение сколько? Главное, что он есть, а значит, нет безысходного одиночества и глухой тоски… Как говорил Достоевский?.. "Если в доме мужчины, которому за сорок, не звучит детский смех, в этом доме поселяется отчаянье…" Кажется, так?.. А ему уже за пятьдесят, и он никогда не слышал, как смеётся его сын.