Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Это не пример: Майстрах — герой, образец. Но все люди не могут быть героями. На то и образец, чтобы отличаться от других.

— Так, но вин тэж больной!

— Тоже, только у него мозг умирает позже рук и ног, а у этих всех — раньше. В этом и вся разница.

Едва капуста дожевана, как больные валятся на бок и погружаются в глубокое оцепенение, похожее на сон.

Входит Мишка Удалой.

— Накормил своих дохляков, доктор? Давай шесть гавриков стеречь цветы.

— Их нельзя туда посылать — съедят половину.

— Дьяволы. Два человека раздавать мыло в бане.

— Упадут от жары. Помнишь, еще на прошлой неделе…

— Ладно, помню. Давай десяток чистить картошку.

— Ну, это другое дело. Эй, ребята, кто хочет идти чистить картошку?

Гробовое молчание: все сыты, согрелись и оцепенели под тряпьем.

— Вот псы, — сердится Удалой. — Я сам выберу.

Он берет веник и рукояткой сбрасывает тряпье с лежащих. Петька зажигает коптилку и светит над каждым.

— Этот не пойдет. Слаб. Посвети этому руки. Морду. Этот пойдет. Эй, ты, повернись. Слышь, идол, повернись! Да у него нет ноги. Не пойдет. А ну этот. Эй, дядя, подымайся! Ну, гад, хочешь палки? А? Подохнуть успеешь и завтра! Вставай!

Петька водит коптилкой над лежащим. Мишка грубо скребет ему ребро и спину рукояткой веника. Раздается недовольное рычание. Больной открывает один глаз.

— Вставай, падло! Петька, тяни его с нар за ноги!

Так набирается рабочая бригада в десять человек. Оцепенение у всех прошло, выбранные шарят под нарами — ищут котелки, в которых принесут с кухни очистки, а под ними украденные картофелины или куски турнепса.

— Петька, отведи их на кухню, а на обратном пути захвати в амбулатории больных с направлениями к нам. Будет прием. Иди!

После ухода нарядчика я сразу же начинаю запись и предварительный прием новичков, присланных из амбулатории с утреннего приема: это отцеженная для нашего барака порция смертников. Мне помогает Петька, а Буся тем временем раздает лекарства и выполняет назначенные ранее несложные процедуры — впрыскивания, перевязки, втирания. Лекарства больные любят только темного цвета и отвратительного вкуса и запаха — «чтоб продирало насквозь», бесцветным и безвкусным лекарствам здесь не верят. Особенной любовью пользуются банки, и Буся щедро удовлетворяет все просьбы — по опыту мы знаем, каким мощным лечебным средством является психотерапия и всякого рода плацебо-таблетки и порошки безвредного характера (сода, белая глина и прочее). Старичок, который, может, завтра умрет от истощения, кряхтит под чудовищно присосавшимися банками, нюхает ватку со спиртом и сосет таблетку — и доволен: он в этом мире пренебрежения к человеку и поругания его личности чувствует, что о нем заботятся, его желания выполняют, и он доволен, он может быть в эти минуты счастлив. И я бывал доволен, потому что помнил, что это не просто больной, а безвинный мученик, которого надо не только лечить, но и пожалеть.

Между тем одни новички потеснее рассаживаются на скамье, остальные на полу, потому что грязных скамеек не хватает, а на чистые их посадить нельзя — чистые у нас ставятся во время обеда под бочки с едой.

Докуривши закрутку, я бодро приступаю к делу.

4

— Ну-с, начинаем! — Я беру чисто-начисто выскобленную фанерку и огрызок карандаша; фанерок передо мной — целая горка, она здесь заменяет стопку бумаги. — Встаньте, больной! Подойдите ближе! Скажите фамилию, имя и отчество и данные. Да не волнуйтесь! Спокойней! Спокойней!

Медленно, неуверенно, кряхтя и дрожа, со скамьи поднимается высокий, тощий старик. На нем картинно развиваются лохмотья, показывающие, что это человек из инвалидной бригады, рабочее обмундирование у него отобрано. Кожа на его лице потемнела от грязи, отросшая седая щетина на лице и голове кажется снежно-белой. Старик — иконописный великомученик. Он силится что-то сказать, но не может. И вдруг начинает рыдать.

— Не волнуйтесь! Это не помогает делу! Спокойней! На что вы жалуетесь? Петька, внимание! Давайте свои данные!

Старик делает два шага ко мне, широко вскидывает длинные руки, с которых свисают грязные лоскуты рубахи, и, рыдая, смотрит на меня огромными, полными ужаса, глазами. Потом начинает покачиваться в мою сторону. Он стоит, как журавль, расправивший крылья, чтобы улететь, или как Христос, сошедший к людям с креста ради последнего, еще не сказанного слова. На всякий случай я прикрываюсь рукой.

— Петька, держи его за плечи! Ну, в чем дело?

— По… поо… оо… нос…

И глотая текущие по лицу слезы, старик начинает давать данные, нечто вроде визитной карточки заключенного — фамилию, имя, отчество, год и место рождения, статью, срок, начало и конец срока. Я скребу огрызком по фанере, а Петька уже дал старику хлебнуть теплого сладкого чая из котелка и повел на нары, крепко обнявши за талию. Потом докладывает:

— Я ему под голову кирпич засунул вместо подушки, больше из белья у нас ничего нет. Матраса не дал — враз обгадит, а стирка у нас почитай через месяц. Он загнется в неделю, а кому потом приятно лежать на таком матрасе?

Новички равнодушно кивают головами. Петька им разъясняет: