Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Мы делаем закрутки и курим, все еще молча. Пьем воду. Когда восстанавливается речь, я диктую назначения и сам заношу записи в ученическую тетрадь — она заменяет истории болезней, на человека полагается одна страница. Отечники получают мочегонные и сердечные, а также отсасывающие компрессы на участки лопнувшей кожи. Удалять воду из брюшной полости троакаром нельзя — получится инфекция, рожа и смерть, да и сердца слишком ненадежные. Сухарям назначаются сердечные и переливание своей крови, если начался фурункулез. С карбункулами я отправляю больных к хирургу, желтушников — кТэре. Серьезных инфекций в зоне, изолированной от внешнего мира, нет (вшивости тоже), бич моих больных — понос — явление функциональное. Атеросклероза и гипертонической болезни у голодающих в серьезной форме не бывает. Свежий рак в зоне — редкость: за восемнадцать лет я наблюдал только три таких случая.

Затем я погружаюсь в канцелярскую работу: разношу на фанерки и дощечки множество данных, за ними — живые люди, это требует точности. Я царапаю списки на раздачу лекарств, на процедуры, на направление в больницы, а также ведомости на питание для двух кухонь (на больных и обслугу), заявки для каптерки и бани. На особой фанерке ведется список тяжелых больных на случай прихода начальства, для МСЧ и первого отделения штаба — квартальный список умерших. Во второй школьной тетради я делаю для аптеки выписку лекарств. Все! Теперь нужно отложить дела в сторону, закрыть глаза и сосредоточиться.

Наступает сладчайший час творчества — из-под небрежно наваленных фанерок и ученических тетрадей я извлекаю бережно туда засунутую и тщательно замаскированную толстую самодельную тетрадь. Особую. Ту, которая теперь мне в жизни всего дороже. Мою литературную рукопись — да-с, именно литературную! Я пишу роман из африканской жизни — это мое каждодневное путешествие в Сахару и Конго прямо из сибирского барака смертников. Фантастическое и блестящее путешествие, невидимое бегство на волю прямо под носом у грозного начальства и стрелков на вышках! Оно дает мне волю и силу жить, в этот заветный час я чувствую себя человеком, силой духа попирающим нечеловеческие условия своего существования. Это час смелого вызова судьбе, и час победы над ней. Чтобы Буся, Петька и дядя Вася не догадались, я небрежно посвистываю и курю, и стучу фанерками, а на самом деле бисерным почерком заполняю положенные на каждый день четыре драгоценные страницы — больше нет бумаги и чернил, надо все экономить и писать без исправлений, набело. И это не все. Есть у меня наслаждение поострее: помимо романа я еще пишу и мемуары — записки о виденном и пережитом в сталинских лагерях. Бумаги мало, нужно записывать самое главное — не о дырявых валенках и гнилой картошке, а о заключенных сталинского времени, моих соотечественниках и сверстниках, о советских людях, многих из которых я считаю героями. О нашем времени — трудном, жестоком и великолепном, возвышающем обыденное до уровня героического.

Я знаю, что за это мне может крепенько влететь — новый срок и год штрафного лагеря в Искитиме означал бы при моей теперешней слабости и истощении мучительную смерть… Но… Игра с опасностью захватывает, а глубокое убеждение в исторической ценности таких свидетельских показаний придает силы. «Будь что будет!» — шепчу я и, искоса взглянув на дверь, достаю эту вторую сверхсекретную и драгоценную тетрадь: в ней я начал писать о Норильском лагере, из которого прибыл в Сиблаг в 1940 году. Я пишу героическую поэму в прозе, гимн живым и павшим борцам. Дядя Вася прилег вздремнуть, Петька таскает из бани вымытых новичков, Буся ушел рыскать по зоне в поисках еды и любви: кухня и женский барак — это обычные цели его налетов, и не случайно я утром заприметил у него в карманах четыре морковки. У меня в голове план сегодняшней записи продуман до мельчайших подробностей, я творю, когда занят другим, а сейчас лишь побыстрее записываю. Работа идет плавно и гладко.

К сожалению, наслаждение длится недолго: положенное записано, и тетради опять спрятаны. Но какое сильное чувство, ах, какое чувство меня охватывает: я встаю бодрый и сильный, — ничего, мы еще подержимся и повоюем…

Пока я творю — я человек! А пока я человек — я борец!

Потирая руки от нахлынувшей радости жизни, я выхожу из кабинки.