Письма к Безымянной

В кошмарнейших снах Людвиг не мог вообразить, что свет его взрослой жизни будет оканчивать дни в месте столь чудовищном. Богадельня напоминает крепость какого-нибудь Мрачного Властителя, одни только огни, кружащие над громоотводом, наводят ужас. Людвиг ломился сюда со дня, как наемный мерзавец-секретарь Шиндлер – почетный пожиратель сплетен – принес свежее известие: «Представляете, Сальери пытался себя убить! Наверное, совесть заела, понял, сколько занимает чужого места». Недалекий малый, преклоняющийся перед Людвигом и готовый ради него втоптать в грязь весь свет, кудахтал от восторга. Он невероятно изумился, когда пришлось уворачиваться от ножа для бумаг, разумно удрал, но Людвиг еще долго орал в пустоту: «Заткнитесь! Заткнитесь немедленно!» Фантомы вторили на разные голоса, но свое: «Не успел! Вот и все!» Казалось, они правы: Людвига упорно не принимали невзирая на статус, хотя он заявлялся каждую неделю. Но сегодня – в день Девятой, в день Мессы – что-то подсказало ему, что он добьется своего.

Он прав: за пригоршню монет его пропускают через ворота и угрюмый круглый двор, вымощенный камнем. Ведут по огромному холлу, похожему на склеп, затем по витой, еще более темной лестнице – в холодные коридоры, где пахнет тряпьем, микстурами, золой и старостью. Проводят вдоль рассохшихся дверей, многие из которых трясутся так, будто их таранят. Лбом ли, грудью, просто визгом и криком? Людвигу остается только гадать. Гадать, по возможности не воображая себя по ту сторону.

Одну из дверей наконец отворяют тяжелым медным ключом. Она кажется чуть безопаснее других: недвижна, из-под нее льется ровный желтоватый свет.

– Десять минут, – читает Людвиг по толстым губам санитара и малодушно ощущает благодарность: дольше он бы здесь, может, и не выдержал. Уже сейчас трусливая тварь внутри скулит и жмется, опасаясь, что и ее запрут в башне навсегда.

Людвиг, а следом безмолвная Безымянная входят в помещение. Изнутри оно неожиданно оказывается куда лучше обрамления: прибранное, без паутины, с вымытым, хоть и похожим на тюремное, окном. Тут есть полка с несколькими книгами. Кресло. Настенные подсвечники, пусть и расположенные так высоко, чтобы жильцу было не достать. Почти обычная комната. Комната, не камера.

Фигура, лежащая на узкой кровати, не поднимается, услышав оклик, – лишь слабо шевелит рукой, потом головой, и, судя по стону, даже это причиняет ей страдание. Людвиг в ту же секунду понимает, о чем возлюбленная предостерегла его, почему не желала пускать сюда. Больше никакие стены в мыслях его не уберегут. Все они рушатся.

Подойдя вплотную, Людвиг видит все, чего боялся, что упорно отрицал: окончательно поседевшие волосы, желтоватую кожу, обтянувшую череп, иссеченное шрамами горло – ворот не может его скрыть. Ужас захлестывает с головой, когда припухшие веки наконец поднимаются и взблескивают еще живые, лишенные тоски или злобы, усталые глаза.

«Тот, кто занимал много чужого места».

«Итальянский Бонапарт от музыки».

«Старая безумная рухлядь».

И это не худшее, что Людвиг успел услышать о своем учителе. Далеко не худшее.

Растрескавшиеся губы Сальери шевелятся. Людвиг застывает в изголовье и наклоняется ниже, силясь улыбаться, напрягая мертвый слух. Он уверен: это не поможет, как и всегда. Но Безымянная касается ладонью его затылка, гладит волосы, и от руки ее разливается мягкое тепло. Утешение? Или… Так или иначе, за две-три расколотых секунды Людвиг собирается, сглатывает ненужные, беспомощные слова. Он ведь пришел не лить слезы.

– Здравствуйте, – хрипит он, и до него, будто из глубины пещеры, долетает:

– Итак… вы едва ли можете слышать, а я едва ли могу писать. Как же мы будем беседовать?

И Сальери тепло смеется – как смеялся всегда, когда что-то огорчало Людвига и ему требовалось ободрение. Людвиг снова чувствует жжение в глазах и дрожь в горле, сглатывает и спешно, может, слишком спешно просит:

– Говорите, говорите все-все. Я… я слышу.

Сальери не удивляется, более того – взгляд устремляется вдруг вправо, скользя по чертам Безымянной. Или кажется? Вероятно, всему виной затуманенный рассудок. Не думая об этом, Людвиг скорее повторяет, почти остервенело твердит:

– Я вас слышу. Сейчас я вас слышу! Только вас!

Сальери кивает, нетвердо протягивает руку. Людвиг сжимает ее, но тут же выпускает, испуганный холодной хрупкостью пальцев. Шрамы… старые шрамы скрывают от взгляда рукава рубашки, но фантомы в голове в который раз взрываются яростью, визжат:

«Слабак! Мерзавец! Трус!»