Письма к Безымянной

– Нет, правда. Знали бы вы, с какими неприятностями сталкивала его привычка кидаться на весь мир сразу. Наверное, будь иначе, он добился бы большего, по крайней мере встречал бы больше участия. Но отец научил его, что жизнь – бесконечная дуэль, где всех нужно побольнее колоть. И где в чудовищности, в обменах ядом нет ничего зазорного.

Людвиг понимает: его лишь утешают, как обычно. Жаль этих пустых усилий, они равносильны попыткам остановить падающую башню. Людвиг просто не выдержит дня, когда окончательно помертвеет дом на Шпигельгассе, когда будет продан или, не дай бог, разрушен. У девочек Сальери с ним связано слишком много дурных воспоминаний, они не хотят жить там уже сейчас, а значит…

– Расскажите о его выходках, – просит он, лишь бы спрятаться от этих мыслей.

– Таких историй слишком много, – с грустью откликается Сальери. Ладонь его все так же лежит у Людвига на волосах. – И большинство связано с теми, кого вы особо не знали, вам вряд ли будет интересно. Хотя… – он медлит, – есть одна. Тогда он здорово обидел одного вашего мецената, покойного младшего ван Свитена.

– Ван Свитена? – бездумно повторяет Людвиг. – Надо же.

– Да. – Сальери невесело смеется. – И, честно говоря, это было ужасно.

– Что он сделал? – все так же тускло спрашивает Людвиг. Моцарт мертв, и его фамилия перестала волновать, ван Свитен тоже покинул мир давно. Но это неважно. Слушать Людвиг готов о чем угодно, пока не кончатся десять минут.

– Была… кажется, война с Турцией, не самый простой этап, а значит, тысяча семьсот восемьдесят девятый. – Сальери тоже говорит блекло, так тянутся туда, куда уже не достать. – В какое-то утро мы музицировали с Иосифом, и Вольфганг спросил о фронтовых делах. А услышав, что все не очень, заявил: «Ваше величество, а ведь существует отличное оружие, чтобы усыплять янычар и истреблять их без единого выстрела!» Император спросил, что же это… – Сальери медлит, опять тихо смеется. – А Вольфганг возьми да и ляпни, да еще на всю залу, полную придворных: «Сочинения достопочтенного ван Свитена!» Оказалось, барон играл ему когда-то, хотя вообще редко это делал. Я даже не помню, слышал ли что-то из его сочинений сам.

Людвиг поднимает голову с усилием – но ему нужно увидеть это усталое лицо. Взгляд полон тепла, даже чуть посветлел от воспоминания, такого жестокого, такого…

– Что? – переспрашивает Сальери, неверно истолковав удивление Людвига. – Я же предупреждал, он вечно честил чужую музыку. Просто в этом случае он сделал глупость: барона с нами не было, но ему, похоже, донесли. В тот год восхищение его Вольфгангом как-то поостыло. Хотя, может, и показалось… сложно судить, я в его кружке не был.

Людвиг молчит. Ребра пережало, глаза хочется опять зажмурить, да еще закрыть ладонями. Боже. А ведь правда. Разговор с бароном случился почти тридцать лет назад, но явственно звучит в памяти, звучал все время и обжигал. Но одна деталь обрела смысл только сейчас: жалуясь, барон ни разу не назвал обидчика по имени. «Лев», «наш даровитый знакомец», «молодчик»… А учитывая год, молодчиком Сальери уже не был, приближался к сорока. Да и если подумать… сама острота была скорее моцартовской.

– Почему вы вспомнили сейчас именно об этом? – сдавленно спрашивает он.

Сальери задумчиво улыбается.

– Сложно сказать. Может, потому, что он был жесток. Барону, как мне кажется, не хватало семьи, и он искал ее, так или иначе, во всех, с кем общался. Да в общем… Вольфгангу тоже нужно было обрести новую. И оба они в погоне за чьим-то вниманием, уважением, тем более любовью, бывали крайне несдержанны. И вы…

– У меня все намного лучше, – уверяет Людвиг. – Вы же видели.

«И вы тоже – часть моей семьи», – хочет, но не смеет сказать он. Навязчиво, глупо и сентиментально.

– Видел, – отзывается Сальери. – Берегите оставшихся близких, пожалуйста. Вы… – он запинается, – как у вас дела с ребенком?

– Он уже не ребенок, – натянуто смеется Людвиг, прекрасно поняв, о ком речь. – Учится, старается… что именно вас интересует?

– Его мать. – Сальери говорит без обиняков, не продолжает, но глядит так, что подтекст понятен. Семейных тяжб он никогда не одобрял.

– Я не запретил им общаться, – заверяет Людвиг. Сальери смотрит все так же.

– Но вас это общение по-прежнему… по-прежнему что?

Очевидно: он зачем-то хочет, чтобы Людвиг сам назвал эмоцию, которая все время им руководила. Руководила с похорон Каспара, чуть меняя тональность, но не суть. Как же тяжело даже просто думать об этом… а как тяжело признаваться тому, кто, как оказалось, все же заслуживал пьедестала. Людвиг облизывает губы и говорит почти правду, вернее, пытается ее нащупать сам для себя:

– По-прежнему… не знаю. Наверное, пугает. И, наверное, тем же, чего боялся Моцарт, когда отваживал от… Вены меня.

– Но ведь вы не отвадились, – мягко напоминает Сальери. Похоже, он понял последнюю паузу: улыбнулся. – А значит, сами знаете, как все будет.

– Да. – Людвиг надеется, что и здесь не кривит душой. – И вполне готов к этому тоже.