Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

Вся эта канитель страшно взвинчивает нервы. И люди все ярче рисуются в своем настоящем свете. Противные люди! Сколько сражений я выдержал здесь, сколько экзаменов! Экзаменуют меня все, и все спрашивают, объяснения моей ненависти к интеллигенции. Это надоедает и дополняет мою ненависть. Да, ты права.

Несомненно, Петербург изменил меня. Ко многому я теперь отношусь определеннее, многое — навсегда потеряно мной. Но ты — ничего не теряешь от этого […] Это не слова. Впрочем — увидишь.

Сейчас послал твоим 3 билета на 21-е. Мне, говорят, готовится встреча со свистом. Это меня радует. Врагов иметь — приятней, чем друзей, и враг никогда не лишний. Вчера я основательно оборвал студентов на вечеринке и недурно говорил на ужине у Давыдовой. Все покраснели и опустили головы […] Славно говорить в глаза людям правду, особенно когда люди-то — дрянь, как здесь. Я видел вчера, как Гиппиус целовалась с Давыдовой. До чего это противно! Они обе терпеть не могут друг друга, обе рассказывают друг о друге изумительные мерзости. Сколько здесь лжи, сколько хитрости!

Однако — до 25-го!

Еду 23 отсюда, в М[оскве] не остановлюсь.

Целую Максима.

Твой Алексей

89

А. П. ЧЕХОВУ

Около 19 [31] октября 1899, Петербург.

Дорогой Антон Павлович!

Петербург — противный город. В нем, по-моему, ужасно легко сделаться мизантропом. Мерзкое место.

Я здесь уже около трех недель. Отупел и страшно обозлился, хотя встречен был ужасно лестно. Именно — ужасно. Разумеется, натворил здесь массу нетактичностей и нелепостей. Так, например, на ужине, в присутствии 60-ти знаменитых русских людей, занимающихся от люльки спасением России., я сказал о себе, — в ответ на комплимент, — что цену себе я знаю, знаю, что я — на безрыбье рак, на безлюдье — Фома. Это не понравилось никому, и даже мне не очень нравится. Действуя в таком духе, успел я приобрести весьма приятную нелюбовь ко мне со стороны разных лиц. Публики видел я — несчетное количество. И все знаменитой. Вследствие этого стало мне ужасно тошно, и я очень каюсь, что приехал сюда. Право же, еще одной иллюзией стало меньше. Очень мне жаль здешних людей — такие они все несчастные, одинокие и так все испорчены завистью друг к другу — беда!

Отсюда еду в Самару, из Самары в Смоленск, а потом — к Вам. Впрочем, не знаю, когда к Вам, ибо у жены заболели глаза, и я, быть может, повезу ее к Адамюку в Казань.

Дорогой Антон Павлович! Дайте «Жизни» рассказ! Очень прошу Вас об этом. Дайте, коли будет, поддержите этот, право, недурной журнал. Он более других нуждается в Вашем сотрудничестве.

Затем — кланяюсь Вам и желаю доброго здоровья, хорошего настроения. Последнего — мне пожелайте.

Крепко жму Вам руку.

Сердечно, искренно любящий Вас

А. Пешков

90

А. Ф. КОНИ

Начало [середина] ноября 1899, H.-Новгород.

Глубокоуважаемый

Анатолий Федорович!

Позволяю себе обратиться к Вам с большой и важной для нас, нижегородцев, просьбой. Существует у нас «О-в» поощрения высшего образования», кое и просит Вас убедительно и покорно — не приедете ли Вы в Нижний прочитать о Гаазе?

О-во это очень деятельно и имело кое-какие средства, но весенние волнения в университетах совершенно истощили его кассу, и теперь оно почти лишилось возможности служить своей благой цели. И вот теперь решили мы устроить ряд чтений.

22-го приедет Сеченов прочитать что-нибудь в пользу Общества. Затем меня просили обратиться к Вам, чтоб узнать, можете ли Вы помочь нам, провинциалам.

Памятуя Ваш отзыв о провинции, я надеюсь, что Вы — если будет возможно для Вас — приедете к нам. Помимо целей Общества, за которое я ходатайствую, я имею в виду еще следующее, быть может более важное, соображение: о Гаазе нужно читать всюду, о нем всем нужно знать, ибо это более святой, чем Феодосии Черниговский. Мы, провинциалы, по силе того «некогда», о котором Вы говорили, часто не успеваем хорошенько разобраться в том, кто истинно свят — Феодор или Феодосии, — и чтим идолов, не зная бога. «Некогда» — огромная сила, как Вы знаете, и это темная сила, — ослепляя людей, она мешает им видеть горе ближнего и живое дело помощи ему. А Ваше слово о Гаазе — есть свет кроткий и ласковый, как сияние евангелия. Вы простите меня, Анатолий Федорович, за то, что я так пространно разговорился. Вы и без моих слов поймете, как нужно, по нашим дням, как необходимо говорить о Гаазе живым, в плоть и кровь облеченным словом, исходящим из уст такого человека, как Вы.

Вы поймете и то, что я не льщу Вам, говоря так о Вас, — зачем бы я льстил? Я просто пользуюсь случаем сказать Вам, что глубоко уважаю Вас и вижу — с радостью — человека там, где обыкновенно — нет людей.