Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Сцена объяснения Алексея с Ильей — исключительная сцена, ничего подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды. «Краснощекий» Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош, настоящий русский мальчик подвига, и Наташа — прекрасна, йот церкви до балагана — характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, — один сидел и смеялся. Чудесно. И вообще — много чудесного в славной этой и глубоко русской книге.

Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих похвал — верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с Вами радостью, Вами же и данной мне. «Твоим же добром да тебе же челом» или «твоя от твоих тебе приносяще».

Вы, пожалуй, не можете представить себе, до чего это хорошо, что вдруг из российской сумятицы высунулась Ваша голова и внимательно, с любовной тревогой смотрит на окаянную нашу жизнь хорошо зрячими глазами. Вы не знаете, как это счастливо и своевременно во дни Пильняков и прочих мелких лавочников.

Еще: отсюда, издали, Русь лучше видишь и больше понимаешь, вот почему я, наверное, оценю Вашу книгу правильнее, чем другие. Отсюда видишь, что Русь, при всей душевной спутанности своей, чувствует жизнь острее, шире, а к издевкам ее относится более человечески обидчиво, чем, напр., немец. Может быть, и бестолковые, но мы более бесстрашно пытаемся развязать тугие узлы и петли загадок бытия.

Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров «Войны и мира». Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.

А. Пешков

Freiburg. Gunterstal. Hotel «Kyburg» — до августа.

777

РОМЭНУ РОЛЛАНУ

27 июля 1923, Фрейбург.

27. VII.

Мой дорогой Ромэн Роллан, только что прочел чудесную книгу Стефана Цвейга, посвященную Вашей героической жизни, завтра принимаюсь за «Аннету и Сильвию», и мне снова захотелось написать Вам несколько строк, напомнить о себе и пожать Вашу руку, руку упорного и непоколебимого борца за человечество.

Не решаюсь писать Вам много, ибо смущен Вашим долгим молчанием. Оно наводит меня на мрачные мысли. Мне кажется, что Ваше дружеское чувство ко мне изменилось. У меня столько врагов, готовых на все, лишь бы оттолкнуть от меня друзей. Хотя я глубоко равнодушен к этому, но огорчаюсь, когда дело касается таких людей, как Вы.

Жизнь сделала меня излишне чувствительным, как видите.

Буду Вам очень признателен, если Вы ответите на это письмо.

Дружески жму руку.

М. Горький

Р. S. Адрес мой: Отель Кибург, Гюнтерсталь, Фрейбург, в Брейсгау, где я пробуду еще некоторое время.

778

С. ЦВЕЙГУ

18 сентября 1923, Фрейбург.

Стефану Цвейгу.

[Мой дорогой Цвейг!]

Вы извините мне, что я так запоздал ответить на Ваше дружеское и очень лестное для меня письмо, — это опоздание объясняется тем, что я не знаю иностранных языков, пишу и говорю только по-русски, а человека, которому открыта моя интимная, духовная жизнь и который перевел бы мое к Вам письмо, — не было около меня целый месяц. Теперь человек этот приехал, и вот я с великой радостью пишу Вам.

Я почти ничего — кроме имени Вашего—не знал о Вас, Цвейг, до поры, пока не прочитал два рассказа Ваши — «Амок» и «Письмо незнакомки». Первый рассказ не очень понравился мне, второй же взволновал меня до глубин души его потрясающе искренним тоном, его нечеловеческой нежностью отношения к женщине, оригинальностью темы и той магической силой изображения, которая свойственна только истинному художнику. Читая этот рассказ, я смеялся от радости — так хорошо Вы сделали это! И бесстыднейше плакал от сострадания к Вашей героине, от нестерпимого волнения, которое вызывает ее образ и печальная песнь ее сердца. Впрочем — плакал не один я, а и тот, близкий мне человек, уму и сердцу которого я верю, пожалуй, больше, чем себе самому.

Знаете, Цвейг, художник — сочинитель выдумок — делает людей значительно лучшими, несравнимо более интересными, чем их создают бог — или Природа — история и сами они себя.

Затем я прочитал Вашу книгу о Р. Роллане, прекрасную книгу о человеке действительно исключительного значения, исключительного морального обаяния. Не буду говорить о том, как много значит в наше дикое время тот факт, что такая книга о французе написана немцем. С этой точки зрения Ваша работа является для меня одною из тех побед человека над действительностью, которыми все разумные и честные люди имеют право гордиться как неопровержимым доказательством их моральной, их интеллектуальной силы.

Эта книга сделала Роллана более конкретным, ощутимым и близким для меня; я очень люблю этого удивительного человека, а теперь полюбил его еще больше, ибо яснее вижу — благодаря Вам — его духовный образ.