Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

14 мая 1925, Сорренто.

Сорренто, 14 мая.

Я глубоко тронут Вашим письмом, мой дорогой Цвейг!

Я не ответил Вам тотчас же, так как был немного болен, немного угнетен письмами русских писателей, проживающих в России, очень поглощен работой над романом, который пишу и в котором хочу изобразить тридцать лет жизни русской интеллигенции. Это будет, как мне кажется, нечто чрезвычайно азиатское по разнообразию оттенков, пропитанное европейскими влияниями, отраженными в психологии, умонастроении совершенно русском, богатое как страданиями реальными, так, в равной мере, и страданиями воображаемыми. Эта кропотливая и трудная работа страстно увлекает меня.

Книга, которую я посвятил Роллану, будет скоро напечатана на русском языке в Германии. Уже давно я не имел новостей о Роллане — мне кажется, что моя статья об Анатоле Франсе произвела на него неблагоприятное впечатление. Но я не мог рассматривать Франса — художника — иными глазами, — тогда как Франса — человека — я не знаю и не могу судить. Я люблю игру его ума, изящную, легкую и острую — хотя его эпикурейство чуждо мне. Я нахожу, что для нашего брата, русских, скептическая улыбка французов была бы очень полезна, так как мы всегда слишком торопимся верить и верим всегда слепо. Вот почему я завидую нации, которая числит за собой Монтеня, Ренана, Франса. Признайте, что несколько трудно жить с Толстым и Достоевским. Наш величайший гений А. Пушкин был убит 90 лет тому назад, и только теперь начинают его читать, понимать всю его широту, глубину его таланта и восхищаться его духовной мощью.

Еще раз спасибо за Ваше милое письмо, и знайте, что для меня будет огромной радостью познакомиться с Вами. Я, по всей вероятности, буду здесь осенью, — приезжайте, я буду очень рад Вашему приезду. Горячо жму Вашу руку.

М. Горький

792

К. А. ФЕДИНУ

3 июня 1925, Сорренто.

К. Федину.

Я обрадован бодрым тоном Вашего письма, очень обрадован. Признаюсь, что ждал реакции, переживаемой Вами, Вы должны были оказать: «Право же, я пишу хорошо!» — и это не рано для Вас — сказать так. Несомненно: «будет полезно, если эдакое умиление продержится год-другой». Так же несомненно, что Вы напишете в сей срок хорошие вещи. А я желаю Вам сделать за этот срок одну хорошую ошибку, которая, уничтожив умиление, возвратит Вас к новому недовольству собою, к новым сомнениям в себе, в своей силе. От этих качаний сила Ваша снова возрастет до умиления ею, до радости. Это почти закон, во всяком случае — это нечто неизбежное для всякого честного и даровитого писателя, для каждого человека, который живет с открытыми глазами и на средства своей души.

А Вы именно честный писатель и чистый писатель, у Вас есть сознание духовного аристократизма Вашей работы. Никогда еще это сознание не было столь ценно, как ныне ценно и нужно оно российскому искусству.

ХVII-й том вышлют Вам из Москвы, куда мною написано об этом. Отсюда посылать на частное лицо — бесполезно, посылал, — ни одна книга не дошла. Если в Москве еще нет книги, меня известят, и тогда дайте мне адрес оф[ициального] учреждения, Госиздат — можно? Портрета — не имею, попрошу сына снять, пришлю.

Романа я не написал, а — пишу. Долго буду писать, год и больше, это будет вещь громоздкая и, кажется, не роман, а хроника, 80-е — 918 г[оды]. Не уверен, что справлюсь. Тема — интересная: люди, которые выдумали себя.

Написал большую повесть «Дело Артамоновых», история трех поколений одной семьи. Говорят — не плохо, но я не знаю. Все, что я пишу, мне определенно не нравится. Повесть посвятил Ромэн Роллану, с которым оживленно переписываюсь и кого уважаю. Превосходная фигура. Недавно в Праге Далмат Лутохин, высланный Соввластью, делал доклад о современной русской литературе и неосторожно похвалил всех вас за мужество, за все, что вами сделано. Доклад превратился в злейший диспут, на Далмата зверски бросились все правоверные эмигранты, все иезуиты, и его до костей изгрызли. Грызут и поднесь во всех газетах. А чешские жандармы уже справляются о его документах, связях и, кажется, вышлют Лутохина за «склонность к большевизму». Склоняться в эту сторону строжайше запрещено. Похвалить что-либо в России — преступление непростительное. С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Б. Зайцев бездарно пишет жития святых. Шмелев — нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет, — пьет. Бунин переписывает «Крейцерову сонату» под титулом «Митина любовь». Алданов — тоже списывает Л. Толстого. О Мереж[ковском] и Гиппиус — не говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это. Ну, ладно. Всё прейдет. Всё. Многое сослужит службу хорошего материала для романиста. И за то — спасибо!

Будьте здоровы, милый друг. Берегите себя. Жаль и очень жаль, что Вам не удалось приехать сюда. Но осенью увидимся? Жму руку.

А. Пешков

3.VI.25.

793

А. П. ЧАПЫГИНУ

9 июля 1925, Сорренто.

Дорогой Алексей Павлович,