Письмо из Солигалича в Оксфорд

Следующим пунктом в моей сводной таблице должны, вероятно, стоять деньги, красивые фунты стерлингов. Помню, сколько было у меня переживаний в связи с тем, что курс фунта стерлингов падает! Нам бы так падать, — заметил мне кто-то из русских в Оксфорде, имея в виду рубль, но это не утешало. Получив первые деньги, я тут же помчался в Лондон менять падающие фунты на устойчивые доллары (мне сказали, что выгоднее всего делать это у арабов на Чаринг-Кросс). И вскоре недоуменно смотрел на потертые зеленые бумажки без водяных знаков, выданные мне в сомнительном заведении в обмен на новые и хрустящие, с портретом королевы, прошитые серебряной нитью. До тех пор я никогда не держал в руках долларов. Выглядели они так, будто арабы печатали их тут же за своим фанерным барьерчиком на грубой оберточной бумаге, а после, дл правды жизни, топтали грязными башмаками. На одной банкноте, как я углядел с запозданием, была к тому же сделана от руки чернильная надпись — арабской вязью! О подделке долларов, кстати, в то время много писали в газетах. Неужели кто-то так рискует в самом центре Лондона? Час или два побродив по улицам в почти невменяемом состоянии (часто останавливаясь в потоке людей, чтобы еще раз вынуть деньги и поискать на них хоть какие-нибудь признаки подлинности), отправился в обычный банк, где меняли невыгодно, и был несказанно рад, получив назад красивые английские бумажки. Правда, сумма была уже значительно меньше.

Больше к попыткам выгадать на финансовых операциях никогда в жизни не возвращался.

О чем это я? Ах да, о благе…

Если б не валюта, по чистой случайности оказавшаяся в моем распоряжении, когда с мамой случился удар, ее, видимо, уже не было бы в живых. Где было достать столько денег?

Но, с другой стороны, не свались на меня с неба эти деньги — разве сидел бы я столько времени дома (если, конечно, места, где я сидел, можно именовать этим словом), не делая почти никаких попыток заработать? Разве за этот ненормальный, упадочный период я не отдалился от цивилизованной жизни, от вашей жизни еще больше, чем прежде, когда и не подозревал, как вы живете? Разве дармовые, незаработанные эти деньги, говоря правду, не развратили меня?

Не стану продолжать свою таблицу — это слишком тяжело. В конце концов я осознал тщетность попыток разобраться в мешанине плюсов и минусов и подвести суммарный итог. Куда следует занести, например, то ощущение безнадежности и общего тупика, которое возникало у меня всякий раз при обсуждении с вами бездушия ваших бюрократов, глупости ваших политиков, бессовестных махинаций ваших дельцов? Благом или злом был этот дополнительный опыт, который, совсем по Екклесиасту, всего лишь умножал скорбь? Если правы те, кто считает, что нам до вас шагать еще не одну сотню лет, то не очень-то и хочется торопиться к такому результату… А куда вписать мой неполноценный английский? К газетам, с таким трудом вывезенным из Англии, ведь так и не притронулся. А покупки и подарки, столь печально окончившие здесь свой короткий век?

И уж совсем не поддавалась рациональному осмыслению пережитая мной мистерия с участием Ее Величества Елизаветы II.

Первым из местных жителей, пришедшим ко мне в Солигаличе знакомиться, был худой рыжий кот. Он кидался в ноги, едва завидев меня у порога, кланялся прямо-таки с восточным подобострастием и подло вытирал об меня свалявшиеся бока. По нескольку часов он осаждал закрытую дверь, вызывая меня наружу жалобными воплями. Я решил, что он бездомный и страшно голодный — только этим можно было объяснить его настырность. Пригласив кота в сени, я поделился с ним единственным, что у меня в тот момент было, дорожным бутербродом с маслом и сыром. Кот понюхал бутерброд, кинул на меня пренебрежительный взгляд и не спеша, с чувством собственного достоинства пошел к двери. А на крыльце задрал тощий хвост и пустил на косяк струйку. Все произошло так быстро и неожиданно, что я не успел ничем запустить ему вдогонку: он мигом исчез за забором. Как мне показалось, его шпанская выходка была вполне умышленной.

Впоследствии подобные сцены с небольшими вариациями повторялись каждое утро, а то и не один раз на дню. Кот явно презирал меня за неумение жить, за скаредность и все-таки на всякий случай начинал с поклонов и лести. Это действовало: я всякий раз обманывался и искренне пытался его накормить. Изредка ему перепадало от меня что-то стоящее (остатки рыбных консервов, например), но чаще приходилось уйти ни с чем: хлеб, кашу, макароны, картошку и прочее, что составляло основу моего рациона, он не признавал. Самым поразительным в нем был этот мгновенный переход от пресмыкательства к надменности, когда, в очередной раз убедившись, что поживиться нечем, он степенно уходил, задрав голову и хвост.

Я тогда не знал хозяев этого кота, своих соседей слева, с ними мне только предстояло познакомиться.