Плач по уехавшей учительнице рисования

Мама! Как я кричал! И ты прибежала. Ты взяла меня на руки, дала сисю. Я не хотел! Я боялся! Тогда ты стала ходить со мной, качать меня. И ты пела про волчка, твою любимую песню, что он ни за что никогда не придет ко мне! «Этот серенький волчок ни за что к нам не придет!» И ерш застыл. Остановился. Ему не понравилось, как ты меня сильно любишь. Он больше не плыл, замер. Но не исчез. А ты все качала меня и пела. Потом ты устала и перестала петь. Ерш сразу же снова поплыл, разинув пасть. Я опять закричал, и ты снова меня качала. Он не плыл, ты садилась, он плыл – я кричал. Ты качала и пела. А потом ты села со мной на стул и заплакала горько-горько.

– У меня нет больше сил! Понимаешь, у меня нет больше сил!

И закричала:

– Я не могу больше тебя качать! Я качаю тебя с пяти утра, а сейчас уже восемь. В десять придет бабушка Нина, но до этого я умру.

Ты впервые кричала на меня, мама… Вот что сделал с нами фиолетовый ерш.

Потом ты сказала: «Прости».

И уложила меня в кроватку, и ерш поплыл снова, но я уже не мог кричать от усталости и неподвижного страха.

Ты сказала:

– Спасибо тебе, мой мальчик, спасибо, что ты не кричишь больше.

Ерш раскрыл свою пасть, он был уже у самой кроватки! Но тут я увидел Няню. Няня мчался из неба быстрей, быстрей и мечом-лучом обоюдо-острым пронзил огнеглаза. Он порвался в мутный дым и вонь. Стало очень вонюче.

А ты сказала:

– Господи, чем тут так пахнет? Неужели ты пукаешь так? Значит, это все же животик. Надо срочно вызвать врача.

И опять взяла меня на руки и стала нюхать, но памперс был пуст. Я не пукал, мама! Мой живот не болел.

Ты сказала:

– Надо же, нет. Ты пахнешь только собой – так сладко!

Няня стоял с тобой рядом. За окном сиял свет. Вернулось утро.

Я жадно ел тебя и больше не плакал. Вы качали меня, ты и Няня – вы оба, вдвоем. Мама говорила:

– Прости меня. Я очень устала. Вторая ночь без сна, вот и сорвалась. Ты мой самый…

Но дальше я уже не мог слышать и уже ничего не видел, только в черном прозрачном бархате спал спал спал спал.

7

Мама, жалость разрывает мне сердце. Жалость к тебе. Мама, это мой Няня.

Он ушел, только что ушел навсегда, до нескорой встречи. Так он сказал. Мама. Смотри в меня дальше, смотри, как смотришь. Не надо сисю, не надо бутылочку! Соску – не-е-е-е-т! Мама, ничего этого я сейчас не хочу.

Смотри только, а я буду смотреть в тебя. Так ты услышишь меня. Мама, это не лепет, это печаль. Не смейся, не говори «болтуша!». Я расскажу тебе свою боль. Няня водил меня гулять по дивному саду, и сад этот был «моцарт», только легче и бесконечней. Няня пел мне, как ты, и питал своей пречистой блаженной песней. Я в ней тонул. Крылатый, веселый, простой, ласковый, грозный. Но только что он сказал «пока!».

– Скоро! для мальчика очень рано! ты заговоришь, наш любимый мальчик. Заговоришь языком человека, не легкими и плавными словами, похожими на ветер, вздохи, звуки и «моцарт», нет. Будешь курлыкать, щелкать и булькать, как все твои братья – люди.

Он помолчал.

– Я тебя покидаю. Все наши прогулки и язык безбрежного Сада ты отныне забудешь, но не подумай, что это было напрасно. Вот тебе мой первый подарок, на память. Сладость. Когда ветер любви пройдет сквозь твою душу, обтечет твое сердце, ты вспомнишь. Не все, но эту воздушную сладость сада. Когда глубокое горе пронзит тебя, ты тоже вдруг вспомнишь. И это даст тебе пережить, пересилить и двигаться дальше.

– Подожди! Подожди, любимый мой Няня! неужели ты больше не залетишь за мной, не поведешь меня на прогулку? Ты про это мне говоришь? Я не верю!

Он ответил:

– Я тебя никогда не оставлю. Если только сам не прогонишь меня тысячью дурных дел, волосяной плетью, сплетенной из злых поступков, не исхлестаешь!

– Нет! Никогда.

– Ну, вот видишь, – он вздохнул, мне показалось, немного грустно. – А я, я просто стану невидим, не огорчайся! Зрение – это так, для развлечения. Ты же спал и сколько всего уже видел. А глаза-то твои были закрыты. Значит, не в них дело. Запомни меня не глазами, не памятью зрения, не словами – душой. Я еще столько раз буду ее касаться, исцелять ее боль, но и ликовать с тобой, и смеяться.

Он улыбнулся. И дальше еще и еще говорил мне, и речь его была звон. Он опять повторил, что едва я заговорю связно, а это наступит вот-вот, я смогу рассказать о тех чудесах, что видел. Но я не должен. Ведь от всех людей, кроме бессловесных младенцев, младенцев и великих святых, этот сад укрыт, скрыты озера без дна, радуги меж дерев, птицы, звери, говорящие речи, и благоуханные рощи. Все, что я вижу сейчас, последние мгновения вижу, – все это после того, как проснусь, вдруг исчезнет. Тот мир наутро растает, и останется только этот.

– Но оставлю тебе печать, вот здесь, на твоей головушке, мальчик.

Он невесомо коснулся макушки, вон там, мамуля. Куда ты любишь меня целовать, там, где уже нарос новый настоящий пух.

– Станешь доктором, будешь лечить людей, – говорил он, касаясь. – И как лечить! – он засмеялся счастливый. Он мной был доволен. – Значит, и страданий станет немного меньше.

– Страданий?