Пламя, или Посещение одиннадцатое

Нет в почке листа, нет куколки в коконе, нет никакой улитки в домике, даже и домика-то нет. Если про нас. Твоё имя – Анна, моё – Иван, и нет в моём имени твоего имени, каждое само по себе. Иван – одно, Анна – другое. Не целое – раздельно. Как сомкнулись, так и разомкнёмся, как встретились, так и разойдёмся. Куколка в коконе не вечно, и лист в почке, пока не распустится…

Деревья не расходятся, уж после лекции мне говорит. Рядом стоят и будут, мол, стоять. Пока их кто-нибудь не срубит. А в нашем случае – не разлучит насильно.

Говорю:

Моё – на правом берегу, если уж про деревья, твоё – на левом. Так разве не бывает? Лес, говорю. Полно в лесу деревьев, и каждое ждёт своя участь – сгнить на корню, упасть от ветра шквального или быть срубленным…

Полно. Бывает. Мы – не лес…

Ты же вот только что сравнила…

Я б тогда не стала гнуться и качаться, – вспомнила вдруг.

Знать, ей, сиротине, век одной качаться, – вспомнил и я.

Не про меня.

Согласен.

Ты о чём?

О чём?.. О чём-то.

Даже не намекай.

Не думал даже. Пропела ты, пропел и я. Из той же песни.

И когда ты, обжигая мне губами шею, шепчешь «Аня» или «Анечка» (никогда не шепчешь, кстати, «Анна»; вслух произносишь, так бывает), тогда я, говорит, включена, втиснута, вдавлена в тебя. Ванечка – Анечка. Хочешь не хочешь.

Отвечаю:

Пока шепчу – на это время. Как выстрел. Коротко. Без продолжительного эха. Шумно. Как взрыв. Потом опять не совпадаем, потом – по разным берегам.

Мы же не про деревья, не про лес… Ты никогда, даже когда шепчешь «Аня» или «Анечка» и жарко дышишь мне в висок, не говоришь «люблю». Ты, говорит, сильный, при этом не грубый, но совсем не нежный, не внимательный – как отстранённый, как не со мной всегда, а – с кем-то.

Отвечаю. Только не ей, а сам себе. Хоть для меня давно уже всё ясно.

Внимательный. В смысле – за всем слежу, всё замечаю, отмечаю. Почти всегда, даже задумавшись о чём-то, каким-то способом держу вокруг себя всё под контролем. В моём характере, в моей натуре. Я – из тайги, волей-неволей становишься внимательным там. А в смысле – обходительный. Не отрицаю. Да, в этом смысле не внимательный. Не говорю «люблю», и это правда. Не выговаривается. Будто худое слово, а не доброе. Костью в гортани застревает, только лишь из себя пытаешься его по просьбе твоей выдавить. Не из души. И не из сердца. Там его нет. Когда-то было. С тобой – не нежный. И это правда. Правда – не только для тебя, но и для меня горькая. Даже тогда, когда шепчу твоё имя – без глагола нужного, без прилагательных необходимых. Не получается. Себя заставить – воли не хватает. И совесть тут не исключаю. Той, которая меня не дождалась, мог это слово повторять с утра до вечера, с вечера до утра, очно, заочно, просила или нет она меня об этом, без принуждения. Слово «люблю» само срывалось с языка, а из ума оно не выходило. И, кроме этого, много других, мною придуманных и ей одной лишь предназначенных, – и те легко произносились. Теперь они – и не забылись, хранятся в памяти, словно в архиве, в папке под грифом «Не вскрывать сто лет, секретно совершенно». Я целовал её тело – от мизинцев до мизинцев, «каждую клеточку», – и делать это мне было сладко и радостно, как кусать с ней вместе на морозе с двух сторон одно яблоко, лоб в лоб, зрачок в зрачок. С ней – получалось у меня быть ласковее вечера июльского. Без затруднения, без напряжения. Когда с тобой – всегда декабрь: в доме тепло, натоплено, да даже жарко, пылко, а вышел лишь – душа опустошённая от стужи леденеет. И ничего я не могу с собой поделать. Ничего. Но продолжаю быть с тобой.

Это в то время, о котором пока речь. Теперь уже не продолжаю.

Ну и тогда же, в прошлой уже жизни:

Ты требовала целовать тебя в публичных местах – на лекциях, не ты решила так, а я: в своё спасение, в аудитории мы рядом не садимся, – в автобусе, в трамвае, в фойе кинотеатра, в кинозале во время сеанса, в студенческой столовой – при посторонних. И не едва коснувшись, а со страстью, в губы. Нет уж. Ну что, у нас на это нет другого места? И не найдём для этого другого времени? Поддавшись уговорам, поцеловал тебя на улице средь бела дня однажды – как вор, с оглядкой, и со стыда сквозь землю чуть не провалился. Ну не моё. Убей меня, ну не могу я принародно. Ладно ещё бы, встретившись на людях, чмокнуть в щёчку. Прощаясь ли. Не против. Не привлечёт внимания чужого. Ну не могу, и всё на этом.

Страсть, пока полностью не истратится, не истощится, до всего внешнего ослепшая и оглохшая, видит и слышит только себя, где бы она ни проявлялась, ни до чего другого нет ей дела. Любовь слышит и видит только тебя, другого, и чтобы лучше тебя видеть и слышать, ей желательно уединение.

Из книжки. Забыл название, забыл, кто написал. Галя Бажовых, одноклассница, давала почитать. Нет в живых её, во время родов умерла. В школе читал ещё, до армии, а вот запомнил.

Насколько я могу судить, похоже. Похоже, так оно и есть.