Планеты с тёмными именами (СИ)

Мы вклинились в тесный круг людей; круг сидящих стал плотнее, но никто из собравшихся при этом не заворчал, не заматерился, не вякнул: все заворожено следили за первобытным сокровищем костра. Иногда кто-то из мужиков, кряхтя отрывал свой зад, и подбрасывал щепку-другую. Ежели огонь горел идеально, то вставший просто так, для годится, помешивал высокой деревянной ложкой бурлящее варево ухи. Причём я не заметил в этом никакой системы, каждый вставал когда ему хотелось, абсолютно от балды, исключительно по велению сердца. Среди сидящих не было женщин, мальчишки тоже убежали вслед за своими мамашами; вокруг костра сгрудилась косная неотёсанная масса мужского коллектива. Костёр то и дело рассыпался в ширину драгоценными каменьями. В чёрное небо отстреливались красненькие искры. Кто-то беспардонно отхаркивал, кто-то откашливался, словно переламывал на колени сухую ветку, у кого-то во рту шкварчала толстенькая самодельная цигарка. Иногда кто-то вворачивал в тишину солёное словцо и все мужики дружно, словно по приказу свыше, ржали своими широкими испорченными ртами, может быть чересчур дружно и чересчур громко, над незатейливой бородатой шуткой. Постороннему могло почудится в этом какая-то нарочитость, какая-то неестественность, дисгармония, как бывает иной раз с детьми когда они оказываются в неизвестной для них обстановке. Но со временем к этому привыкаешь, находишь вполне уместным и даже видишь в этом какую-то прелесть: люди, словно устав от собственной дикости, стараются стать лучше, заделаться хорошенькими, понравится миру и по незнанию и простоте душевной делают это слишком преувеличенно, слишком напрямик, по-варварски. В этом было что-то трогательное, что умиляло, как будто злой великан, чирикая, пытался изобразить воробушка.

На свой собственный бесхитростный манер мужики пытались причаститься Западной Европой, вкусить от её хлеба-соли, приласкаться к старой доброй цивилизации. Они были отверженными сами того не ведая, отбросами общества, её побочным биоматериалом, но в их душах тлели ещё незаживающие рубиновые угольки. Я считал их почти мертвяками, чем-то вроде гальванизированных электричеством зомби, живущих инерциальной загробной жизнью, а они оказывается, были не так просты. Неожиданно у зомби, кто бы мог подумать, обнаружилось, припорошенное пеплом, чувство юмора, они обладали запасом затёртых шуточек, могли прикалываться над себе подобными, имели своё, хотя и несколько простоватое, мнение, свою, вполне возможно, точку зрения и даже, что кажется уж совсем невероятным, свой собственный вкус. Ну и что, что их шутки сводились к сальностям и никогда не поднимались выше пояса, они выказывали чувства по воле высшего дрессировщика, сообразно своему месту в жизни, они был людьми как умели - лучше их не научили. Чёрт, я кажется начал оправдывать безысходность.

Над поверхностью ухи подымался дымок, она, словно курилась. Даже с места где мы сидели было видно, как уха бурлила, выворачивая с глубины разваренные облезлые куски рыб. Порой это были толсто нарубанные ломти сома-людоеда, порой белесые лапти пойманных окуней с открытыми от удивления округлыми ртами и вылезшими наружу медицинскими глазами. Кто-то бросил в водоворот ухи жменю каменной соли и принюхался к испарениям. Рядом в ведре скрежетали великолепные военнопленные раки. Они ждали своей очереди на экзекуцию, цапая друг друга клешнями жестянщика. Ракообразные даже перед лицом верной гибели, были не в силах остановить машину вековечной вражды. Они, как ни в чём не бывало, продолжали вести своё, идущее с глубин эволюции, танковое сражение, зубодробительно атакуя друг друга и царапая стенки ведра пуленепробиваемыми панцирями. Рыжий мужичок снова выдал на гора животную скабрёзность о бабской половине рода человеческого. Кто-то удачно поддакнул и все залились преувеличенным ржанием, которое казалось могли легко расслышать мужики, живущие по окрестным звёздным системам. Среди собравшихся я узнал мужа Валерии, сидящего через огонь, почти напротив меня: он был радостен, вёл себя самым добродушным образом и со всех сил старался казаться душой общества. Все мужчины, как будто оттаяли под действием костра, размягчились, потеряли свою прежнюю враждебную форму. Это были баснословные колоритные экземпляры.

Неизвестно откуда взявшись, по кругу пошла гнутая жестяная кружка в которую то и дело булькали седой алкоголь, толщиной в несколько пальцев. Каждый по очереди прилаживался к кружке, делал несколько отчётливых глотков и отрывался от неё, словно от сиськи матери. Восточноевропейцы кривились и вытирали ротовые отверстия наваристым рукавом фуфайки. Я, обычно избегая подобной церемонии, на этот раз сделал исключение, и тоже хряпнул самогоночки. Бурячиха провалилась мне в грудь, продирая там все с песочком, словно кропотливая хозяйка до блеска начищая инвентарь моих потрохов. На глазах моих выступили слёзы, но это были не совсем слёзы - я, словно обмочился, только глазами. Мужики, увидевшие выражение моего лица, ехидно по-щучьи заухмылялись.