Планка (сборник)

После обеда он кое-как трудился, готовил какой-то отчёт и какой-то перспективный план. Но недосып стал побеждать. К пяти часам вечера Вадику казалось, что воздух – это не воздух, а липкий, не очень прозрачный кисель и ему приходится преодолевать и продираться сквозь эту субстанцию. В 18.00 состоялось совещание, на котором Вадика снова ругали, были им недовольны и даже разводили руками по его поводу.

– Да-а-а, – сказал их шеф. – И вот вам, Вадим Сергеевич, доверено защищать честь нашей фирмы, да и всей нашей державы! Я доверил вам это, но теперь сомневаюсь в верности своего решения. Завтра я буду сильно волноваться. Мы все здесь будем сильно волноваться. И знаете почему? Потому что именно вы будете представлять нас в Париже. К сожалению, этого изменить уже невозможно. Ну что ж поделаешь… – сказал шеф и тяжело вздохнул.

Вадик вышел с совещания, и лица на нём не было. Радость ожидания поездки в Париж сменилась гневом, обидой и нервной дрожью. Правда, и сонливость пропала, как и не было. Вадик уселся за своё рабочее место с крепко сжатыми зубами. Ему даже казалось, что зубы скрипят. Ему было обидно до слёз, которые так и норовили заполнить глаза и скатиться по лицу.

Так он просидел до того, пока все коллеги не ушли. Тогда Вадик, что называется, засучил рукава и принялся за работу. Он снова и снова проверял то, что должен был завтра представить в Париже. Он работал зло и очень эффективно, многое сократил, уточнил и исправил. Телефон он отключил и работал в тишине.

Вадик всё закончил часов около одиннадцати, и только тогда расправил затёкшие плечи. Он сидя потянулся всем окаменевшим телом и хрипло, но сладко застонал. Чувство обиды, злости и несправедливости как-то отступило, рассосалось и затихло. Ему стало просто грустно и одиноко. Ужасно одиноко и грустно. Одиноко-одиноко!

Он вернулся домой уже за полночь. По дороге заправил машину, в маленьком круглосуточном магазине купил себе свежие лезвия, не те, к каким привык, а какие были. Дома Вадик медленно бродил из кухни в комнату и обратно. Сил не было никаких и ни на что, но лечь спать он не мог. Во-первых, нужно было собраться в дорогу, во-вторых, он чувствовал, что всё равно не уснёт. Не уснёт, потому что нервы ни к чёрту, да ещё прицепится какая-нибудь дурацкая мысль и будет терзать и крутиться в голове, заставляя и всего Вадика тоже крутиться с боку на бок в мучительном полусне.

Вадик поставил чай. Медленно и без удовольствия собрал дорожную сумку. Он сложил в неё любимую свою рубашку, любимый серый короткий плащ, и любимые туфли. Он знал, что в Париже будет тепло. А в аэропорт придётся поехать в тёплой куртке, которая за долгую зиму так надоела.

В Париже уже вовсю весна… Са д Тюильри, набережные Сены, Монмартр, Елисейские Поля, Монпарнас…

Вадик пил чай, склонив голову набок. Ему по-прежнему было ужасно одиноко. И ещё обидно за то, что сердце не трепещет в предвкушении, ему не радостно и острое желание вдохнуть воздух Парижа куда-то исчезло.

В его бумажнике вместе с деньгами лежал листочек бумаги, на котором были написаны названия и адреса нескольких парижских ресторанов, где ему непременно нужно было поужинать, чтобы отведать вкус Парижа в единственный свой парижский вечер. Эти названия и адреса написала ему одна его знакомая, которая часто бывала в Париже и знала толк в ресторанах.

Ещё позавчера Вадик с удовольствием перечитывал то, что написано на этой бумажке, и гадал, куда он пойдёт, и что будет есть, и как это будет… А теперь его это не волновало. Он устал. Недосып дошёл до того, что Вадику казалось: вот ещё немного, и он вообще научится жить без сна. Жизнь без сна будет ужасна, то есть ещё ужаснее, чем та, что есть, и та, что была…

А какая была жизнь? Вся жизнь шла в постоянном ощущении того, что Вадика лишили сна. Лишили очень давно, и лишили даже не специально, просто человеческий мир, порядок и даже само государство так устроены.

Сколько Вадик себя помнил, его всегда будили, тормошили, расталкивали, вытаскивали из сладкого сна. Так было, когда его маленького вынимали из тёплой постели, полусонного, умывали, одевали и влекли в детский сад. Потом была бесконечно долгая школа с мучительными утрами, потом университет, где сна стало ещё меньше, потом первая сильная влюблённость, уже почти совсем без сна, потом по-настоящему увлечённая работа, потом ещё более сильная влюблённость, потом… А утром нужно было лететь в Париж.

Вадик посмотрел на часы: было почти два часа ночи. Он подумал с минуту, поискал глазами телефонный справочник, нашёл его, позвонил и заказал себе такси в аэропорт на 6.30 утра. Самолёт вылетал в девять с четвертью. Будильник же пришлось поставить на шесть.