Платформа

> Тогда просто выслушай. Выслушай мою историю,

Безымянный. Я живу на Канаве, и у меня был брат,

который умер, и отец, который ушел.

> А вот моя история, Безымянный. Я живу на дрейфере, одна. Все, кто был на борту, умерли. Корабль заражен, и ни одна планета не принимает меня, ни один корабль не стыкуется с моим. У меня есть запас пищи и воды на много лет, и у меня есть Песнь, но я одинока.

> У тебя есть мы, Дрейфер. Мы здесь

> Безымянный, ты все еще здесь?

И в конце концов я тихим голосом ответил им всем:

> Всегда.

Все эти истории печали, надежды и отчаяния. Они неожиданно затопили Песнь. Сам того не желая, я инициировал нечто необычайное. Понимая все нюансы и недостатки кода, я открылся не тихонько и не в укромном местечке, как поступали они – все они – только чтобы остаться незамеченными; я сделал это повсюду. Я притянул к себе всю боль и все сострадание, и, отвечая мне, те, кому было больно, стали близки друг к другу, как никогда прежде.

Я не мог ответить каждому, но я сохранял всё. Я не думал. Просто пересылал все это на свои спутники и помещал в их память. Вся боль, все отчаяние – все они тщательно архивировались. Я как будто сметал в кучу опавшие листья.

А потом, проведя за этим несколько недель, я постепенно пришел в себя и вернулся к своей задаче. С согласия Малаха, я переехал в дом Пеллонхорка, где каждый день мог навещать Пайреву. Я выработал привычку просыпаться в четыре утра и приходить к ней. Она была так красива, ее кожа – так прохладна и идеальна. Откинутый верхний колпак капсулы открывал ее лишь по плечи, так что мне приходилось воображать себе живот Пайревы с нашим ребенком внутри. Однажды я коснулся изгиба ее шеи, но неподатливость и температура ее тела слишком сильно выбили меня из колеи, и больше я этого не делал.

Я разговаривал с ней, перечислял все, что надеялся сделать в тот день. Иногда пересказывал историю, которую слышал прошлым вечером в Песни, или говорил о том, чего достиг днем раньше и как все продвигается. Потом я прощался, посылал ей воздушный поцелуй и закрывал капсулу. Все это время я пытался не думать о том, что Пеллонхорк рядом с ней, что они лежат плечом к плечу, но каждый раз, когда колпак опускался, я бросал на него взгляд и ощущал беспокойство.

В пять утра я начинал работу, а в полночь, за час до сна, становился Безымянным.

Стараясь не думать о Пайреве слишком много, пока я не был с ней, я тщательно распределял свое время. Важнее всего был рак Пеллонхорка. Я создавал дополнительные исследовательские группы, а Малах обеспечивал им финансирование со стороны Шепота. По всей Системе существовали теперь клиники и лаборатории, не занятые ничем, кроме анализа образцов клеток, выращенных из рака Пеллонхорка.

Это оказалось интереснее, чем я ожидал. Хотя эпигенетический подход к лечению рака существовал еще тогда, когда нашим домом была Земля, колебания фоновой радиации и непрерывно мутирующее разнообразие онкогенных токсинов в Системе превращали почти каждую опухоль в совершенно новую головоломку. Рак Пеллонхорка был кошмаром для исследователя. Его клетки, казалось, вырабатывали сопротивление к любому лечению. Ничто не могло их ослабить или уничтожить. В лучшем случае они на какое-то время замедлялись, прежде чем продолжить свой медленный, но неостановимый путь через его организм. Они были идеальной копией своего носителя.

Создание организации, которая могла бы обеспечивать существование Пеллонхорка все эти годы, было самым сложным делом – и только моим. Критерии были довольно просты. Нужно создать нечто, привлекательное для живущих, и нечто, соблазнительное для умирающих. Те, кто знает, что должен умереть, смогут, как Пеллонхорк, лечь в rv и дождаться исцеления. Но нужно что-то и для тех, кто еще не умирает.

Я не мог найти решения. Организация должна была постоянно пребывать в мыслях всех людей. Они должны были непосредственно интересоваться ей, день за днем, год за годом, еще до того, как станут нуждаться в море.

Я осознал, что каждую ночь возвращаюсь к своему хранилищу историй. Все эти люди, все эти жизни. Я уже знал, что они хотят большего, чем просто умереть. Но неожиданно я понял, что они хотят большего, чем просто жить.

Я был близок. Так близок.

Они хотели коснуться других и хотели, чтобы другие коснулись их, поняли их, запомнили их.

Об этом вечном желании, этом желании вечности, я уже знал. Но мне было нужно что-то другое. В чем еще они нуждались?

Они нуждались в сочувствующем слушателе. И… и они хотели продемонстрировать свое сочувствие и знать, что его заметили. Вот чему научила меня Песнь.