Плексус

– А смех можешь найти, Герби? – спросил Джордж.

Герби пошарил в старой шляпной коробке и двумя пальцами ловко извлек древний восковой валик. Такого я еще не слыхал. Ничего, кроме смеха – смеха психа, смеха сумасшедшего, истерического смеха. Я так смеялся, что живот заболел.

– Это что, – сказал Джордж, – ты еще не слыхал, как Герби смеется!

– Только не сейчас! – взмолился я. – Отложим на завтра.

Я уснул, не успев коснуться головой подушки. Что за постель! Сплошное мягкое, нежное перо – наверно, целые тонны пера. Такое ощущение, будто опять проваливаешься в материнскую утробу, качаясь на волнах забвения. Блаженство. Истинное блаженство.

Последнее, что я слышал сквозь дрему, были слова Джорджа: «Если понадобится, горшок для малой нужды под кроватью». Но меня не могла бы заставить подняться и большая нужда, не то что малая.

Во сне я слышал маниакальный смех психа. Ему вторили ржавые дверные петли, зеленые овощи, дикие гуси, кренящиеся звезды, мокрое белье, полощущееся на ветру во дворе. Даже папаша Герби, та его часть, которая изредка позволяла себе меланхолически радоваться. Смех возникал где-то вдали, восхитительно фальшивый, абсурдный, безумный. Это был смех ноющих мышц, смех пищи, проскальзывающей в желудок, смех времени, потраченного на дурацкие забавы, смех миллионов ничего не значащих эпизодов, гармонично складывающихся в огромную картину, приобретая необычайный смысл, необычайную красоту, необычайную ядреную жизнь. Какая удача, что Джордж Маршалл заболел и едва не умер! Во сне я возносил хвалы великому властителю Вселенной за то, что он все так грандиозно устроил. Один сон сменялся другим, потом я провалился в тяжелое забытье, исцеляющее лучше, чем сама смерть.

Я проснулся раньше всех, ублаготворенный, освеженный, и лежал неподвижно, только довольно пошевеливая пальцами. Какофония звуков, доносившихся со двора фермы, звучала для меня как музыка. Шелесты и скрипы, стук ведер, крик петуха, легкий перестук куриных клювов, пенье птиц, гусиный гогот, хрюканье и визг свиней, ржание лошадей, пыхтенье далекого локомотива на станции, хруст снега под ногами, резкие порывы ветра, скрип ржавых осей, звон пилы на сухом бревне, деловитый стук тяжелых башмаков – все слилось в симфонию, знакомую и моему слуху. Эти простые, старые как мир звуки, эта музыка раннего утра, рожденная движением каждодневной жизни, эти призывы, петушиные крики, эти голоса и отголоски скотного двора наполняли меня радостью земной жизни. Проголодавшийся и обновленный, я вновь слышал бессмертный гимн первого человека. Старую-старую песнь о свободе и изобилии, о жизни, в которой находилось все это, о синем небе, струящихся водах, покое и радости, о плодовитости всего живого и воскрешении, и жизни, длящейся вечно, жизни более изобильной, жизни сверхизобильной. Песнь, что возникает в самом нутре, растекается по венам, вольно звучит в каждой клеточке тела. Ах, как же это действительно хорошо – жить… и лежать не шевелясь. Окончательно пробудившись, я еще раз возблагодарил Отца Небесного за то, что поразил болезнью моего близнеца, Джорджа Маршалла. И так, продолжая благоговейно благодарить Господа, возносить хвалу миру Божьему, превозносить все живое, я позволил своим мыслям обратиться к завтраку, который, без сомнения, уже готовился, и долгому, ленивому течению часов, минут, секунд, покуда день не завершится. Какая разница, как пройдет день, пусть даже совсем впустую; лишь одно было важно: что время принадлежало нам и мы могли распоряжаться им как хотели.

Голоса птиц зазвучали громче. Я слышал, как они перепархивали с дерева на дерево, слышал трепет их крыльев у оконного стекла, их возню под карнизом.

– Доброе утро, Ген! Доброе утро!

– Доброе утро, Джордж! Доброе утро, Герби!

– Погоди вставать, Ген, сперва Герби затопит печку.

– Ладно. Это было бы неплохо.

– Как спал?

– Как убитый.

– Теперь понимаешь, почему я не тороплюсь выздоравливать?

– Счастливый ты человек. Ты рад, что не умер?

– Ген, я и не собирался умирать. Когда был при смерти, дал себе слово, что не умру. Жизнь слишком хороша.

– Ты прав. Слушай, Джордж, давай обманем всех и будем жить вечно, что скажешь?

Герби встал, чтобы затопить печку, потом забрался обратно в постель и закукарекал.

– Что теперь? – спросил я. – Будем лежать, пока не позовут завтракать?

– Верно, – отозвался Герби.

– Потерпи немного, Ген, и отведаешь кукурузных оладий, какие печет его мамаша. Во рту тают.

– Будут яйца; ты что предпочитаешь? – спросил Герби. – Вареные, глазунью или омлет?

– В любом виде, Герби. Какая, к черту, разница? Яйца есть яйца. Я могу и сырыми их пить.

– И бекон, Ген. Это вещь. Толщиной в палец.