Плесень

   «Я опять, — вскричала Камила, —   Прикусила себе язык!»   «Это ложь, — заметил шутник, —   Если б ты его прикусила,   Отравилась бы в тот же миг».

— Неплохо, — оценил Боб.

— Фу, какой ты гадкий и противный, — махнула на него ручкой Даша и отвернулась. — Боб, лапочка, расскажи нам лучше что-нибудь приятное.

Боб как-то изысканно поклонился не вставая со стула, одной головой, и начал читать слегка нараспев с какими-то нарочито-декадентскими интонациями:

   Она на пальчиках привстала   И подарила губы мне.   Я целовал её устало

   В сырой осенней тишине.   И слезы капали беззвучно   В сырой осенней тишине.   Гас скучный день — и было скучно,   Как всё, что только не во сне.[7]

— Нет, Ксюша, они над нами точно издеваются, — обиженно надув губки, сказала Даша. — Придётся их сегодня наказать.

— Ой, какие мы обидчивые, — капризно-шутливым тоном произнёс Боб, всем своим видом изображая карикатурную светскую даму. — Уже и пошутить нельзя.

Даша не выдержала и улыбнулась.

— Ладно, давайте дальше, — сменила она свой притворный гнев на милость.

Вот вам про настоящую любовь, — с готовностью отозвался Эндрю. — Опять подражание японцам:

   Вот девушка с газельими глазами

   Выходит замуж за американца…   Зачем Колумб Америку открыл?

— Вот это другое дело, — оценила Даша.

Боб с Эндрю ещё долго соревновались в поэтической эрудиции, вспоминая классическую лирику и стихи малоизвестных поэтов. Так прошло часа два. Вдруг Ксюша обратилась к Антону:

— Антоша, а ты почему всё время молчишь? Алексу простительно, он ещё не вполне языком овладел, а тебе уж стыдно так-то скромничать. Давай, расскажи нам что-нибудь тоже. Только про любовь!

— Хорошо, — неожиданно согласился Антон, — расскажу, слушайте:

   Для меня каждый день начинается битвою,   А закат — как огонь поминальной свечи.   Стань моей предрассветной молитвою,   Стань моею вечерней молитвою,

   Стань моим откровеньем в ночи.   Что в дороге нас ждёт — я не знаю, не ведаю,   Но живой до сих пор выхожу из огня,   Потому что я руки твои исповедую,   Потому что я губы твои исповедую,   Потому что я имя твоё исповедую —   И хранит эта вера меня.   Я иду напрямик, не сплетаю с судьбою интриги я,   Слышишь яростный хрип уже загнанных в спешке коней?   Породнись для меня с самой древней на свете религией,   Стань молитвой моей, стань молитвой моей, стань молитвой моей.[8]

Антон замолчал. Девушки смотрели на него широко раскрытыми глазами, поражённые глубиной чувства, с которым стихотворение было прочитано. Минуты через две молчание нарушил Боб:

— Замечательные стихи, Антон! И никому из известных мне поэтов они принадлежать не могут. Это что-то совершенно новое! Кто это написал?

— Вы не знаете, — тихо ответил Антон. — Это женские стихи.

— Что ж, друзья мои, я предлагаю на этой лирической ноте и закончить наш сегодняшний вечер, который, как мне кажется, прошёл очень удачно. А вам как? — спросил Боб.

— Нам очень понравилось! — с воодушевлением сказала Даша, взглянув на подружку.

— Только я думаю, всем надо принимать активное участие, — продолжал Боб. — Вы, красотки, лазите целыми днями по сети, так поделитесь с нами, если что-нибудь интересное попадётся. Договорились?

* * *

День прошёл без происшествий. Боб с Антоном промчались вдоль закреплённого за станцией участка трассы с ветерком и вернулись раньше обычного. Полтора часа занятий на тренажёрах, душ, и благоухающие, в свежих рубашках, появились в кают-компании.

Алекс с Эндрю и девочки были уже там. Настроение у всех было приподнятое. Мужчины за ужином шутили, подтрунивали друг над другом, рассказывали анекдоты, над которыми девушки заливисто смеялись. События, нарушившее размеренную жизнь станции в начале прошлой недели, если и не забылись, то отодвинулись куда-то на задний план и о них старались не вспоминать.

— Ну что, предоставим слово нашим дамам? — спросил Боб, когда перед каждым из сидящих за столом появилась чашка крепкого дымящегося кофе с рюмкой коньяка. — Порадуете нас чем-нибудь, красавицы?