Плесень

«Истина всегда относительна», — заявляют некоторые словоблуды-философы-историки, пытаясь убедить невежественных слушателей в том, что и стремиться к ней, в общем-то, не стоит. Услышав такую мудрость, не сомневайтесь: перед вами либо демагог-обманщик, либо клинический идиот.

— Ой, дяденьки, какие вы умные, — закинув руки за голову и потягиваясь всем телом, заявила Даша. — И нам правда очень интересно вас слушать, только мозги быстро устают. Давайте немножко снизим уровень, а то я чувствую — ещё чуть-чуть и мои шестерёнки так перегреются, что из ушей дым повалит.

— А нам дяденьки ещё обещали про поэзию рассказать, — по-детски растягивая слова, протянула Ксюша. — Только, если можно, философскую поэзию на завтра оставим, ладно? А сегодня про любовь. А то мы действительно с Дашуней к таким мозговым нагрузкам непривычные. Вам-то что, вы вон какие головастые, а нас, бедных девочек, пожалеть надо.

— Вы, бедные девочки, пожалуйста, не прибедняйтесь, — заулыбался Боб, — вы же у нас — королевы, и ваше слово для нас — закон. Про любовь, так про любовь:

   Неужто кто-то смеет вас обнять?   Ночь и река в ночи не столь красивы!   О, как прекрасной столь решиться быть смогли вы,   Что жизнь прожив, я жить хочу опять!   Я цезарь сам. Но вы такая знать,   Что я — в толпе, глазеющей учтиво:   Вон ваша грудь! Вон ноги ей подстать!

   И если лик таков, то что же пах за диво!   Когда б вы были бабочкой ночной,   Я б стал свечой, летающей пред вами!   Блистает ночь рекой и небесами.   Смотрю на вас — так тихо предо мной!   Хотел бы я коснуться вас рукой,   Чтоб долгое иметь вас-поминанье.[4]

— Ой, как красиво, — сказала Даша после минутного молчания. — А кто это написал?

— Это стихи одного малоизвестного поэта, — ответил Боб. — Имя его вам ничего не скажет. Добавлю только, что он умер, когда ему было немногим больше тридцати.

— Что, болен был? — поинтересовался Антон.

— Нет. Самоубийство. Застрелился.

— Не надо, — попросила Ксения жалобно. — Грустно очень. О любви же обещали, а сами опять о смерти.

— Простите, девочки, так получилось, — смутился Боб. — Больше не буду.

— Давайте, я теперь что-нибудь расскажу, — постарался выправить ситуацию Эндрю.

— О, замечательно, — вскинулся Боб, — давай по-очереди.

Эндрю начал читать неожиданно тихим для него голосом:

   Невыразимая печаль   Открыла два огромных глаза,   Цветочная проснулась ваза   И выплеснула свой хрусталь.   Вся комната напоена   Истомой — сладкое лекарство!   Такое маленькое царство

   Так много поглотило сна.   Немного красного вина,   Немного солнечного мая —   И, тоненький бисквит ломая,   Тончайших пальцев белизна.[5]

— И я люблю так просыпаться, — мечтательно сказала Ксюша. — Выспалась, никуда спешить не надо. И вдруг ощущаешь, что тобой кто-то любуется.

— Ну, раз понравилось, вот вам ещё одно стихотворение этого же автора, — сказал Боб. — Но это уже стихотворение-загадка. Интересно, кто из вас первым догадается, о чём речь идёт.

   На перламутровый челнок   Натягивая шёлка нити,   О пальцы гибкие, начните   Очаровательный урок!   Приливы и отливы рук…

   Однообразные движенья…   Ты заклинаешь, без сомненья,   Какой-то солнечный испуг,   Когда широкая ладонь,   Как раковина, пламенея,   То гаснет, к теням тяготея,   То в розовый уйдет огонь!..[6]

— Ткацкий станок, что ли? — после минутного молчания предположила Даша.

— Может, это хирург во время операции? — высказал свою догадку Алекс. — Смотрите: широкая ладонь — это сильная мужская рука, а гибкие пальцы — только у хирургов и музыкантов.

— А я знаю, — Ксюша радостно захлопала в ладоши и засмеялась. — Это же две разные руки: гибкие пальцы — женские, а широкая ладонь — мужская. Совершенно откровенная постельная сцена, и как красиво описана!

— Вау! — вырвалось у Эндрю, — да ты просто гений, девочка. Я бы, наверное, ни за что не догадался.

— Это потому, что у тебя в голове только одна логика, — не преминула уколоть его Даша, — а чтобы поэзию понимать, нужны тонкие чувства и интуиция.

— Ну, так я тебе стихами отвечу, — сказал Эндрю. — Это про тебя слушай: