Плещущийся

Высказав этот задумчивый монолог, Валентин Валентинович снова сделал паузу и внимательно посмотрел на своего подчиненного. У Сереги сложилось впечатление, что начальник цеха ожидает от него решения этой моральной дилеммы. Не придумав ничего лучше, Щавель снова выпучил глаза и выпятил грудь, олицетворяя таким образом готовность к любым действиям по слову начальника. Расценив выпученные глаза молодого бетонщика как признак крайнего внимания к своей драматической игре, Корзон продолжил:

– Но я тебя очень плохо знаю, – Валентина Валентиновича начало слегка заносить от силы своего драматического таланта, так как Гоменюка он вообще не знал: лишь вчера видел его жимовые упражнения с динамометрическим ключом. Хотя он и не узнал во вчерашнем потном и в пыльной робе работяге сегодняшнего провинившегося франта. К слову, после этих слов Серега интуитивно ощутил, что начальник цеха ведет какую-то игру, но пока не понял какую. Корзон тем временем продолжил: – Поэтому я приму по тебе решение, после того как свое мнение скажет трудовой коллектив. Идем!

И заложив руки за спину, неторопливым шагом начальник цеха вышел из кабинета. Осознав, что развернувшаяся только что сцена была всего лишь первым актом, Щавель устремился за ним.

«Трудовой коллектив» на металлургическом комбинате было не просто словами. Вернее, именно для трудового коллектива и было словами, но для руководящей верхушки это было Новым Заветом. Пошло это выражение с легкой руки директора комбината. Тот все нововведения и изменения на комбинате объяснял решением трудового коллектива. В интервью местному телевидению или на заводских собраниях в ДК Металлургов он так и говорил на самых серьёзных щах, что решение создать агроцеха в соседних с городом N селах или выкупить коксохимический завод в соседнем промышленном городе принадлежит не определенной консалтинговой группе или конкретному менеджеру по развитию, а всему трудовому коллективу. «Трудовой коллектив – это каждый из нас – и вы, и я. Мы принимаем решения вместе!» – с интонацией Маугли, познающего джунгли, говорил директор комбината. Серега искренне не понимал, почему трудовой коллектив никогда не принимает решение поднять себе зарплату или хотя бы выписать хорошую премию, вместо того, чтобы строить страусиную ферму (как вообще эта мысль могла прийти в голову трудовому коллективу?) в недавно открытом агроцеху. Все, конечно же, понимали, что, кроме восхитительного перекладывания ответственности, эти слова больше никакой объективной ценности не имели. Но не пользоваться его магической силой на каждом уровне руководящего элемента было невозможно, поэтому семена этой формулировки раскидало ветром трудовых собраний по всему комбинату, и они прижились и дали ростки в умах каждого руководящего звена – от директора комбината до бригадира бетонщиков.

Первым представителем трудового коллектива, которая должна была решать судьбу бетонщика Гоменюка, была та самая секретарша из приемной. Корзон вальяжно спикировал к её столу, с деловым видом посмотрел на экран её монитора, удовлетворился увиденным и приступил к своему самому любимому драматическому этюду под названием «Судья и присяжные»:

– Светлана, оторвись на минуточку.

Секретарша тотчас отвела взгляд от компьютера и внимательнейшим образом уставилась на начальника с любопытством человека, для которого следующая сцена станет неожиданностью. Она уже несколько лет работала секретаршей и по походке начальника прекрасно понимала, для чего он её отвлекает, но всегда изображала искреннее удивление. Во-первых, положение обязывало подыгрывать шефу, а во-вторых, она находила в этом некое тайное удовольствие, словно актер-эпизодник, попавший на первый план волею сценария. Не зря старина Шекспир говорил, что весь мир – театр.

– Вот, пожалуйста, – Валентин Валентинович указал ладонью в сторону Сереги, – бетонщик с четвертого участка Гоменюк. Вчера был отмечен службой охраны как опоздавший, – ну, хоть не «опоздун», – и с перегаром.

– Всего ноль шестнадцать промилле! – вклинился Серега в монолог, пытаясь этой информацией как-то себя оправдать.

Начальник цеха недовольно глянул на него, Щавель тут же понял, что прерывать монолог нельзя и замолк, окончательно стушевавшись.

– Просит его не увольнять, просит дать второй шанс, – продолжил Корзон и, слегка нагнувшись к секретарше, добавил тоном, подчеркивающим важность сказанного, – хочет быть газорезчиком!