ПлоХорошо. Окрыляющие рассказы, превращающие черную полосу во взлетную

– Девочки, хотите зефир? – Надя кивнула на белый сливочный зефир на тумбочке.

Я такой обожаю. Особенно мягкий и свежий.

Но от Надиного мужа я не хотела зефира. Я хотела, чтобы он ушел. И больше никогда не приходил. Ни в нашу палату, ни в Надину жизнь.

Он, будто услышав, стал торопливо собираться.

На прощание они обнялись и поцеловались. У нас на глазах. А потом Надя пошла его провожать до лифта: дальше нас не пускали.

И было непонятно, почему они не обнимались там, у лифта.

Надя вернулась в палату через пять минут. В воздухе было разлито такое тугое молчание, что даже ходить сложно: приходится преодолевать физически ощутимое осуждение.

– Ты его поцеловала, – хмуро произнесла вслух Света наши общие мысли.

– Да. И что?

– Целуют тех, кого простили, – пояснила Света.

– Мы помирились, если вы об этом, – ответила Надя с вызовом.

В палате висела грозная тишина.

– Помирились с человеком, который ударил тебя, беременную? – уточнила Света.

– Помирились с человеком, от которого я беременна, – пояснила Надя и добавила как-то зло: – Жалею, что рассказала вам.

– Это называется созависимость, – вынесла вердикт Света.

– Это называется безвыходность, – вздохнула вторая Света.

– Это безответственность! – возмутилась я.

– Это называется любовь, – отрезала Надя.

Мы молчали. Не знали, как реагировать.

Муж Нади был нашим врагом десять дней. Нашим общим врагом. Мы за эти дни целый план спасения разработали, где у каждого была своя зона действий и много важных подпунктов.

Но все это оказалось никому не нужно, ведь выяснилось, что букет жухлых лохматых астр – вполне достаточное извинение за гематому на беременном животе.

– В конце концов, это не ваше дело! – громко сказала Надя, не глядя на нас.

«Это было нашим делом, пока не было его», – подумала я, но вслух говорить не стала.

– А ты не боишься, что он опять это сделает? Ударит? – спросила Света.

– Он не ударил, а толкнул. И это было состояние аффекта.

– А если оно повторится, это состояние аффекта?

– Оно повторится у меня, если я останусь одна, – зло сказала Надя. – Вот вы тут планы спасения разрабатываете, в чип-и-дейлов играете. Для вас это приключение, будто играете в куклы или в морской бой. А для меня это моя жизнь. Это я, беременная, должна пойти к чужим людям и упасть им в ноги. А вы по домам к мужьям под мышку пойдете. Не надо судить людей со своих колоколен, они разные у всех. С ваших теплых колоколен моей не видно совсем. И ваш план – это как наивный рисунок ребенка фломастерами на ватмане: тут пиф-паф! – убьем злодея, тут бумс! – прилетела фея и превратила золушку в принцессу. Айда на нашу планету, девочки. Тут все гораздо сложнее. Тут живые люди живут, неидеальные. И не судите их за то, что в их кроватках нет подушечек с розовыми рюшами…

Я зарделась. Почему-то решила, что это камень исключительно в мой огород.

Ночью я опять не могла заснуть.

Мысленно рассуждала, что я вот лежу на сохранении ребенка в городской больнице. Анализы не идеальны, и я готова на все, чтобы малыш родился здоровым. Это мой способ его защитить и сохранить – прогнать белок и лейкоциты.

А кто-то готов лечь в кровать с человеком, который может ударить. Женщину и ребенка. Это опаснее плохих анализов, но человек осознанно делает этот выбор. Почему?

А на другой чаше его весов – истерзанная, растоптанная гордость, зависимость от благосклонности чужих людей или, что еще хуже, заброшенная хибарка на краю деревни с покосившейся печкой, и полное бесперспективье.

И я со своей розовой подушечкой и нарядным мужем, передающим персики во внеурочное время, не вправе никого судить. Особенно ее.

Я сходила в душ. Вернулась.

На тумбочке стояла больничная тарелочка, а на ней – зефир. Надя угостила.

Она выглядела отстраненной и виноватой.

Я не хотела обижать Надю. Точнее хотела. У меня было чувство, будто Надя обидела меня.

Будто я инвестировала свое время, эмоции и ресурсы в ее судьбу, а ей не пригодилось.

С другой стороны, она не просила меня ни о чем. Никого из нас не просила. Просто имела несчастье попасть в нашу сердобольную палату и имела неосторожность расплакаться при нас. Дальше – это все была наша инициатива.

Я увидела, что зефир лежит у всех нас, и у каждой Светы тоже. И никто из нас к нему не притронулся.

Но, по сути, предъявить Наде нам нечего – только свои несбывшиеся роли великих спасительниц.

Я не адвокат ее неродившегося ребенка, который живет в животе, покрытом гематомой. Надо просто взять и откусить этот чертов зефир.

И сказать:

– Какой вкусный и свежий зефир!

Это будет означать: «Надя, прости, что лезем в твою жизнь. И причиняем счастье».

Мне нравится одна знаменитая мысль: «В семье двух психологов фраза „этот кофе ужасен“ означает лишь то, что кофе очень плох».

Очень часто в семьях бывает так, что человек говорит: «Какой ужасный кофе!» – но при этом ненавидит не сам кофе, а человека, который его сварил.

Я смотрю на Надю, и мне хочется сказать ей: «Какие ужасные цветы, эти астры, Надя!» И в этот момент я буду ненавидеть не цветы, а того, кто их принес.

Зефир тоже принес он, но подарила Надя. Я не знаю, как поступить.