Площадь Борьбы

Куркотин меж тем обрушил на него бездну ненужных подробностей, в основном на тему общего бардака и своего личного героизма. Оказалось, что товарищ Фадеев, который сам просидел в квартире всю ночь, ждал звонка из Кремля, чтобы уехать чуть ли не вместе с Молотовым в одном вагоне, поручил товарищу Куркотину искать вагон, который у писателей «отобрали», и это поручение застало Куркотина врасплох, собственно, чем и была вызвана вся эта «кутерьма», а между тем вагон-то ведь тоже не резиновый, и пока он звонил товарищу Кагановичу, просто из телефона-автомата, представьте себе, и пока добивался у железнодорожного начальства справедливости, и пока нашел начальника вокзала, набралось уже немало обиженных, ведь, по совести говоря, Даня, дорогой мой, по совести говоря, всеми этими непродуманными действиями в городе создали панику, люди готовы уже на все, один из писателей намеревался ему, Куркотину, набить морду, слава богу, обошлось без эксцессов, господи, вы не представляете, что творится с людьми в такие моменты, почему же, сказал Даня, прекрасно представляю; вагон стоял не на перроне, а на путях, почти в темноте, фонари горели очень тускло где-то там, Куркотин забрался наверх, тяжело дыша, и Даня начал передавать ему сумки, баулы, чемоданы, корзинки, внезапно Куркотин закричал кому-то там, внутри:

— Оставьте меня в покое!

Даня вздохнул и полез сам.

В вагоне — это был обычный вагон электрички, просторные деревянные сиденья, коридор, окна — в нем было уже надышано, люди лежали на лавках, накрывшись с головой, между сиденьями ходила дама в шубе и курила, кругом были навалены тюки — все выглядело совсем не так, как Даня представлял себе, Куркотин продолжал выяснять отношения, и вдруг кто-то совсем старый, с такой же старой женой, полез на Куркотина с кулаками…

Это было невыносимо.

Он уходил, скрипя гравием, когда неожиданно его окликнул тихий женский голос в темноте.

— Даня! Спасибо вам…

Это была Рина. Он махнул ей рукой и направился к гудящему и кипящему Казанскому вокзалу. Уже наступила ночь.

Через неделю Даня отправлялся вместе с семьей с Речного вокзала. Они плыли до Нижнего Новгорода, а оттуда должны были на поезде добираться до Барнаула. Вода была холодная, серая, от реки сильно дуло.

Перед отъездом Даня сидел на кухне (все уже легли), пил чай.

Вышла соседка, Светлана Ивановна Зайтаг.

Даня посмотрел на нее внимательно.

— Уезжаете? — спросила она.

— Да, на днях… А вы?

— А я остаюсь.

— Что так?

— А куда бежать? — нахохлилась она. — Кто-то должен оставаться в Москве. Работать в библиотеке, в школе. Выключать свет на ночь. Включать по утрам. Варить кашу.

— Было бы из чего… — вздохнул Даня.

— Найдем…

Помолчали.

— Или вы подозреваете меня в предательстве? Ведь мой отец — немец… — вдруг спросила Зайтаг.

— Какая мне разница… Нет, не подозреваю.

По наитию, не понимая сам, что делает, Даня вдруг сказал:

— А можно я вам оставлю ключи? Не пускайте, пожалуйста, никого.

Она кивнула.

— Спасибо.

— А можно я тут на кухне покурю? — вдруг спросила Зайтаг. — На улице холодно.

Семья токаря Васильева тоже собиралась уезжать вместе с заводом, тем не менее, когда Даня, Надя и дети остановились в коридоре, чтобы попрощаться, соседи вышли с каменными лицами, и Васильев сказал сурово:

— Бежите, значит? Оставляете Москву?

— Это ненадолго, — сухо ответил Каневский.

…В тот день, 16 октября, вернувшись с Казанского, он подошел к секретарю парткома Искину и спросил, что с ним будет, если он не уедет.

— Почему не уедете? — искренне удивился Искин.

— Может быть, я попрошусь на фронт, или найду работу в Москве…

— На фронт… — присвистнул Искин. — Об этом раньше надо было думать, Даниил Владимирович. Сейчас уже поздно. Нужно разворачивать производство в тылу. Это приказ Сталина. Вы меня хорошо понимаете?

Барнаул

От вокзала в Барнауле Каневским пришлось тащить вещи самим, трамвай не ходил, была какая-то авария на путях, Даня нанял носильщика и сам тоже нес чемоданы, нес медленно, часто останавливаясь. Надя, Этель, Роза и Сима смотрели вокруг с любопытством.