Площадь Борьбы

Как-то они стояли на пересечении Самотёки и Садового, на том самом пригорке, где находится красивый, даже роскошный старинный особняк с огромными окнами, там теперь тоже был штаб Трудфронта, они стояли посреди зачем-то раскиданных на земле досок, рядом с грузовиками, на которые срочно сажали людей; грузовики отчаянно пыхтели, чтобы въехать на эту горку и забрать девушек с лопатами, а Соловьёв и Каневский стояли и смотрели вдаль, в перспективу Цветного бульвара и Трубной площади…

Когда в сорок третьем году они все вернулись из эвакуации, оказалось, что город сильно опустел. Люди ослабели, следы постоянного голода отпечатались на лицах, изможденных и серых. Рабочая карточка позволяла человеку выжить. Однако если в семье были иждивенцы, ежедневное питание уже становилось серьезной проблемой. Трудно было даже заснуть от голода.

Но Мишка Соловьёв был страшно рад, что вернулся.

Жизнь в Куйбышеве, куда эвакуировали их семью, была для него длинной и скучной пыткой. Мать, напуганная всем происходящим, на улицу его практически не выпускала. Учителя зверствовали, заставляли Соловьёва заниматься общественной работой, учить монологи Чацкого в драмкружке, что было совершенно невыносимо. Мишка боролся за Скалозуба или Фамусова, потому что они посмешнее, но ему их не дали, и он, кривясь как от зубной боли, сидел в актовом зале после уроков и тупо зубрил: «В Москву я больше не ездок».

Еще как ездок, думал про себя Соловьёв, только пустите, пустите меня туда!

Страшно приставали девчонки в своих обсыпанных мукой париках, специально пошитых юбках, они из кожи вон лезли, добиваясь внимания Чацкого, но Мишка сидел, весь в образе, и тяжело молчал.

Вообще полтора года в Куйбышеве были для Мишки как один зимний день, долгий, без солнца, когда вокруг снег и больше ничего нет.

Отец мог отоваривать на заводе богатые карточки, но мать все время что-то там выменивала, создавала запасы, берегла. Рацион был скудный, военный.

Единственной отрадой были письма.

Короткие, но важные письма. Он переписывался с Каневским, Мустафиным, Либерманом, Лазаревым.

Со всей своей марьинорощинской бандой, как говорила мать.

Но в письмах он мог излить душу.

«Когда приедем в Москву, я вам одно место покажу на Сухаревке… Вы закачаетесь. Враг будет разбит, победа будет за нами».

Когда Мишка Соловьёв с родителями вернулся в Москву, ему и голод был нипочем. Он радовался каждой клеточкой своей души.

Но в апреле сорок третьего в Москве, наконец, появились ленд-лизовские консервы и крупы. Жизнь стала налаживаться.

Люди, до этого рвавшие на обочинах лебеду и подорожник и пытавшиеся сделать кто суп, кто лепешки с горстью муки, начали питаться более-менее нормально, хотя и понемногу. Кончилась повальная эпидемия фурункулеза от недоедания. Кончились поносы, обмороки, детская дистрофия.

Кончился тихий необъявленный голод.

Сразу оживились рынки. Сначала из-под полы, а потом и совершенно открыто на прилавках у продавцов появились консервы из ленд-лизовской помощи. И стоили они не очень дорого.

Мишка бродил по городу, заходил на рынки, в рюмочные, в пивные и скоро нашел своих старых знакомых.

В это же самое время, примерно в апреле, он встретил на Центральном рынке Даниила Владимировича Каневского, отца Симы, и просто обалдел.

Каневский-старший держал в руках красивые черные лакированные женские туфли и вертел их и так и сяк.

Мишка никогда не видел Даниила Владимировича таким — его бледное до болезненности лицо от природы рыжего человека да и вообще весь его вид выражали жуткую растерянность.

Мишка подбежал и спросил, не нужна ли помощь.

Даниил Владимирович с трудом его узнал, а когда узнал, слабо улыбнулся.

— Ну а чем ты мне можешь помочь?

— Я не знаю, что-то посоветовать или найти кого-то?

— Ну вот спроси у своих знакомых, хорошие ли это туфли, и сколько они должны стоить, — сказал Каневский тихо.

Даня пришел на Центральный рынок в этот день, чтобы купить туфли для своей дочери Розы.

Купить или выменять. Это уже было неважно.

Роза сказала, что свое совершеннолетие без новых туфель она встретить не может.

Поскольку Даня вот уже несколько месяцев считался в семье главным специалистом по московским базарам, покупателем дефицитной кураги и прочих невиданных вещей, сразу стало понятно, что пошлют за туфлями не старшую дочь Этель (ей и самой край как нужны были туфли) и не маму Надю, а именно его.

— Ну почему же я? — скорбно спросил Даня на семейном совете в отсутствие Розы.

— Папа, — сказала Этель, качая на руках младенца, — кто, если не ты? — И она ласково засмеялась.

Как скоро узнал Даня, даже починка старых туфель стоила на рынке килограмм пшена.

А что же стоили новые туфли?

— Ну, новых, предположим, вы и не найдете… — солидно сказал сапожник на Сенной. — Подержанные вам продадут за новые. Сколько будет стоить — это зависит от разных вещей. От вашего выражения лица, например.

— От лица? — удивился Даня.