Площадь Борьбы

…Опасность пожаров летом сорок первого года действительно была велика, и Москву срочно освобождали от любого «лишнего» дерева. Это касалось не только окраин, но и центра. Нельзя было снести сами дома, где жили люди, но можно убрать заборы, и не только заборы — убирали дровяные склады, сараи с дровами, штабеля дров, которыми в те годы отапливалась Москва повсеместно, от центра до окраин. Такие аккуратные дровяные склады были и на улице Горького, и в любом переулке, и на бульварах, и на набережных, дрова вывезли, уничтожили, убрали накануне наступающей, жутко холодной зимы.

Трудно сказать, попали ли обратно в дома москвичей дрова, остатки заборов и сараев — уже через рынок, уже втридорога. Большая часть была вывезена за город и пошла на строительство укреплений, бесконечных траншей, окопов, блиндажей. Московские власти не жалели дров — вокруг Москвы полно лесов, и тогда казалось, что проблему с отоплением решить будет гораздо легче, чем потушить пожары.

Заборы, ворота, да и некоторые ветхие сараи сносили по важной и реальной причине: в первые летние месяцы немцы сбросили на Москву тысячи зажигательных и фугасных бомб. Если бы Марьина Роща вся занялась огнем, то крова над головой сразу лишились бы десятки тысяч людей — и куда их девать тогда? Не говоря уже о многочисленных жертвах таких пожаров.

Пожаров в те дни и так было немало — загорелось Тушино, ровно так, как могла бы загореться Марьина Роща, горела вся Пресня, горело на Шаболовке и в районе набережной Москвы-реки и Яузы в самом центре, горело на Белорусской, и если забраться ночью на крышу высокого дома (того же кооперативного дома на Площади Борьбы), — то было видно, как вокруг центра красиво и загадочно тлеют огоньки: как будто ведьмы разворошили костер, машут головешками, остывающие угли мигают в летней темноте.

…И вот началась новая жизнь в Марьиной Роще, и казалось, что привыкнуть к ней будет ну никак невозможно — как ходить в сортир, например, если на тебя смотрит вся улица? Со всеми проезжающими подводами и машинами?

Как перемахнуть через забор, чтобы дворами, секретными ходами и закоулками запутать следы и убежать от преследующего неприятеля — что в казаках-разбойниках, а что и по серьезной надобности? Неприятель, понятно, он все равно найдет, но хоть ненадолго от него уйти, хоть на минутку затихнуть в цветущем марьинорощинском палисаднике — пока он, неприятель, злобно сипит перед твоей калиткой, не решаясь войти — как же без этого жить? Как перемахнуть через забор, если его нет?

Женщины жаловались друг другу, что живут «как голые» — каждый проходящий беззастенчиво ощупывает взглядом весь твой дом, двор, веревки с бельем, всякую рухлядь, валяющуюся возле крыльца.

Но прошла неделя, потом еще другая, и к «голой» жизни все привыкли (ну, может, кроме древних старух и стариков), и больше того, между живущими здесь и проходящими мимо или проезжающими по Шереметьевской улице и по проездам образовалась как будто такая невидимая стеклянная стена, и проходящий или проезжающий как бы мельком смотрел вбок, и так же — мельком и вбок — смотрела на него женщина, вешающая белье. Этот взгляд — мельком и вбок — его никогда до этого не было, а тут он взял и появился. Жизнь начала налаживаться и без заборов, то есть внутри этой пустоты возникло нечто, возникло само, без всякого принуждения и начало заполнять невидимой оболочкой воздух вокруг домов.

Откуда взялась эта как бы стеклянная стена между людьми и как с ней теперь жить, было жителям не совсем понятно, но они привыкли и больше эту болезненную тему не обсуждали.

Одиннадцатилетнему Мишке Соловьёву, другу Симы Каневского, начавшаяся война была по душе.

На улицах города, на взгляд Мишки, стало шумно, весело и бестолково.

В магазины выстроились длинные очереди, в которых граждане нередко ссорились и дрались. Раскупали соль, сахар, керосин, консервы, крупы, — при том что карточки еще не ввели, и очень быстро прилавки опустели. Зато продукты так же быстро появились на рынках. В Мишкином районе ходили на Минаевский рынок, где продавалось то же самое, что раньше покупали в магазине, но значительно дороже.

Мишка с восторгом смотрел на толпу, клубившуюся вокруг Минаевского рынка, с началом войны он буквально преобразился: колхозников с их скучными овощами, картошкой, творогом и сметаной заменили городские жители — тут торговали всем, от трусов и маек до ботинок и патефонов.

Мишка крутился тут с утра до вечера (сначала на Минаевском, а потом и подальше, на Центральном), и вскоре его заметили завсегдатаи: они стали посылать его туда-сюда с разными мелкими поручениями, а иногда, в силу крайней нужды, оставляли за прилавком, если надо было срочно куда-то отойти. Это была новая жизнь, и Мишка не мог не оценить ее прелести.

Нравилось Мишке и то, что рухнули почти все прежние запреты и табу — то есть свободы стало гораздо больше.