Площадь Борьбы

Вообще этот сапожник был какой-то удивительный, благородного вида, с красивой сединой, опрятно одетый, но главное — поражала его правильная речь, из которой старательно были вычищены осколки старорежимности, но все равно она оставалась правильной и округлой.

— Ну да, всегда же видно, сколько человек готов заплатить. А что за надобность у вас, молодой человек, кстати говоря?

Даня растерялся.

Какая надобность покупать лакированные женские туфли сейчас? Дочь на выданье? Вроде не на выданье. Юбилей свадьбы? Вроде не юбилей.

— Понимаете, — робко сказал он. — Меня попросила дочь. Ей восемнадцать лет. Ей нужно на танцы ходить…

— Понимаю, — важно сказал сапожник. — Приходите завтра.

Но и завтра, и послезавтра никаких туфель, увы, не случилось. Сапожник с благородной сединой и округлой профессорской речью делал умное строгое лицо и просил еще немножко подождать.

— Я жду, жду, — уныло говорил Даня. — А что еще мне остается?

Странная была эта весна: она и не думала радовать москвичей теплом, хотя солнца хоть отбавляй, — мокрый снег пополам с дождем ранним утром превращался в цельные куски льда, цеплявшегося за ветки кустов, ярко блестевшего под ветром, и от этого блеска слепило глаза, ярко-синее небо распахивалось, как обещание, и Даня смотрел на людей, которые держались друг за друга, и тоже скользил вниз, к пересечению Садового и Цветного, скользил, еле-еле перебирая ногами, как неумелый конькобежец.

Лед висел на деревьях такими волшебными сосульками, что хотелось остановиться и долго-долго рассматривать их, в сквере вдруг появились белки. Они застывали в неподвижности на долгие минуты, а потом с молниеносной скоростью скакали по этим ледяным веткам, все блестело и переливалось, красота была немыслимая, и пар шел изо рта, и думалось странное: неужели вот война кончится? и потом что же будет за ней? Наверное, белок неосторожно прикормил подгулявший офицер, кинул им кусок старого сала или горсть хлебных крошек, и теперь они в каждом проходящем видели бездумного богача, который готов их одарить, да и откуда они вообще тут взялись, в этом голодном городе, после всех бомбежек?.. А иной раз солнце исчезало, небо становилось ватно-серым, близким, похожим на дым от пожара, но все же сквозь этот дым просвечивал какой-то странный сиреневый оттенок, и появлялись проблески, белки прыгали по грязному насту, влажный плотный воздух облеплял лицо, дул сырой ветер. Даня спешил на Сенной рынок за туфлями…

Ну вот, смотрите, сказал сапожник, воровато оглянулся, вынул жестом фокусника нечто, что сверкнуло на солнце, тотчас же аккуратно накрыл это «что-то» старой газетой и уже затем протянул Дане — получился кулек неаппетитного вида, который еще нужно было развернуть, газета дурно пахла, как будто бы рыбой. Даня подавил неприятное чувство и осторожно отвернул край, чтобы понять, что же так ярко сверкнуло там, внутри, — да, это были черные лакированные туфли с серебряными пряжками, на среднем каблуке, очевидного тридцать восьмого размера, как и было запрошено, чудной формы. Туфли, в отличие от газеты, пахли именно как туфли, и этот запах было ничем не перебить, он поднес их ближе к глазам и улыбнулся, боже мой, сказал Даня, это какая-то неправда, какая же, позвольте спросить, возмутился сапожник, нет, я в том смысле, замешкался Даня… ну, вы меня понимаете, сапожник понял и расплылся в улыбке. Да уж, величественно сказал он, сейчас подобные вещи похожи на чудо, но, тем не менее, они настоящие, уверяю вас, и для вас, молодой человек, учитывая ваши обстоятельства, танцы и все прочее, восемнадцать лет и весна, мы сделаем божескую цену, учитывая, что вещь я лишь восстановил, учитывая мою к вам симпатию, он приблизил свое лицо, даже привстал со своего низкого стула и прошептал на ухо цену, Даня не изменился в лице, но медленно покраснел, затем лицо отодвинулось, и сапожник, уже немного холодно взглянув на Даню, спросил:

— Берете?

Эти туфли пришлось потом еще растягивать на полразмера, и выяснилось, что Даня вообще не знал, как это делают. Целый месяц туфли аккуратно смачивали странно пахнущей жидкостью, ставили растяжные колодки, что-то еще творили с ними, словом, это была целая эпопея в двух томах. В процессе обнаружились дефекты, аккуратно скрытая царапина, но по-прежнему сам невероятный вид этих туфель вызывал у Дани восхищение. Пусть и не такое острое, как в первый момент, но очень большое, и ничто не могло его, это восхищение, сдержать или умалить — даже эта цифра, от которой Даня тогда покраснел (и покраснение еще долго держалось на его щеках, переходя даже в легкую аллергию на весеннем морозце), но, слава богу, слава богу, все как-то утряслось, хотя могло бы и не утрястись. Ценные вещи в семье давно были проданы, отдать две зарплаты — а жить на что?.. И Даня пошел к подпольному ростовщику.

Жил ростовщик у черта на куличках, на Школьной улице, за Рогожской заставой, в бараке с коридорной системой, где снимал даже не комнату, а угол у какой-то старухи.