По прозвищу Пенда

– Что там Нехорошко? – не удержался он. – Могила не разорена?

– Цела! – неохотно разодрал губы Лука и добавил рассеянно: – А тунгуса звери обглодали, кости растащили. – Помолчав, обронил: – Тугарин там!

– Вон-на куда принесло – на чужие ухожья! – ахнули холмогорцы.

– Самого-то видел? – всхлипнул Федотка.

Лука посопел торчавшим из бороды носом. Его набухшие веки то и дело закрывались, по лицу метались отсветы огня, в полуприкрытых глазах то высветлялась, то пропадала горючая кручина. Наконец он ответил, опять с трудом разлепив обветренные губы:

– Всю ночь рядом крутился… Сам, тайгун ли в его личине. – Неловко перекрестился негнущейся рукой. – В лохмотьях, без шапки. Выглянет из-за лесины – курлы-мурлы. Пропадет. После опять… Так всю ночь.

– Оборотень! – ахнул Гюргий Москвитин.

– Тайгун душу забрал, – непонятно чему улыбаясь, блеснул зубами Синеулька.

– Очертил я круг заветный, наложил заговор старинный. Так и просидел у огня, молясь. С одной стороны река, могила с крестом, с другой – тунгус поеденный. Да Тугарин вокруг бегает… Пора, однако, возвращаться! – Вздохнул тяжко, глубоко. В груди его засвистела давняя хворь. – На Руси хочу помереть. Среди своих родных, в своей земле лежать, а не здесь, со зверьем и с тунгусами.

– А говорил, насовсем уходишь в Сибирь, – насмешливо взглянул на него Пантелей, накручивая клок бороды на палец. – А по мне, где бы ни помирать – лишь бы достойно!

– Казакам этого не понять! – сонно уронил голову на грудь Лука. – Устал!

И непонятно было – от бессонных ли ночей или скитаться по Сибири устал? Федотка вздохнул, жалея старого устюжанина:

– Кабы река текла до самой Мангазеи или до Великого Устюга!

Ладно бы устюжане и холмогорцы – крепкие хозяева с не разоренных Смутой земель, но и Михейка Скорбут – сибирец без роду без племени, к сорока годам потерявший половину зубов, удивляя передовщика, прошамкал впалыми губами:

– Пора уж! Коли Господь убережет – сделаю вклад в Троицкий монастырь, останусь в причетниках. В Тобольск уже не выбраться. Пропьюсь! – безнадежно мотнул головой.

Пантелей настороженно оглядел лица ватажных. «Было бы вволю хлеба да квасу, – подумал боязливо, – повеселели бы».

– Ничего! – со смешливой улыбкой обернулся к молодым: – Выберемся к людям с верховий реки, кто бы они ни были, наменяем ржи – будет и хлеб, и квас.

– По иным рекам, сказывают, в одно лето можно сплыть к Турухану! – непослушными губами пролепетал Лука Москвитин.

– Хорошо бы! – ободрился Скорбут, помышляя то ли о хлебе, то ли о возвращении. – Спаси-то Бог, как Тугарин, последний умишко потерять.

– Да что вы, братцы! – удивленно озирая промышленных, вскрикнул передовщик. – Дошли ведь, где допрежь нас явно никто не был. – Глаза его то блестели вдохновенным восторгом, то болезненно щурились, примечая смуту в душах. – Великим тесом, может быть, и дальше ходят, но таясь – не как мы. – Он с беспокойством почувствовал, что слова его никого не ободрили, и заговорил торопливо, лихорадочно: – Возвращаться старым путем – сами отказались! – пристально вглядывался в печальные лица. – К йохам опять сплыть за просом? Не дадут! Все нам продали. Дальше на полночь плыть без припаса, чтобы увидеть ублюдков без голов, без рук, с вороньими головами да там и околеть? Сами не захотите.

– На полдень подниматься надо до братских народов! – тихо, но настойчиво сказал за всех Федотка. – Там волок к закату искать.

– Хорошо бы переволочься в такую реку, чтобы плыть без трудов до самого Турухана, – мечтательно потянулся Семейка Шелковников, ни словом, ни взглядом не вспомнив про братские народы, о которых говорили всю зиму. Он невольно раздвинул сидевших, и сразу стало тесно. На него зашумели. Не переставая улыбаться, Семейка съежился, сложив широкие плечи, как птица крылья, зевнул, крестя рот: – Эх! Хорошо!

Старый Алекса, пригрозив ему пальцем, как маленькому, заворчал:

– А мошка-то как станет жрать поедом, а теснотища в стругах – не отмахнуться. Только терпеть.

– А мы – дымокур раздуем! – бесшабашно рассмеялся Семейка.

И посветлели лица. Пошел тихий разговор о делах дня: о смолокурне, о стругах, о рухляди, которую надо бы еще раз отмять и просушить.

Лед еще не стронулся, хоть и чернел на глазах, становясь рыхлым и хрупким, а от комаров уж в две руки не отмашешься – примета к дождливой весне. Угрюмка, ругаясь, вытянул из проруби и бросил под ноги плетенную из прутьев корчажку. Она была полна бьющейся серебристой рыбы. Высвободив руки, промышленный злорадно зашлепал ладонями по щекам, в это время лед под ногами провалился. Хорошо, что это случилось на отмели и он оказался всего лишь по пояс в воде. Обожгла она ноги, перехватила дух. Угрюмка выбросил подальше от себя улов. Подбежал Ивашка Москвитин и помог ему выбраться. Хлюпая сползшими к пяткам бахилами, злословя сам на себя и налетевший гнус, он побрел сушиться.