По прозвищу Пенда

Роился гнус. Горел костер. И думы, и разговоры были об одном – не слишком ли далеко поднялись к истоку. Передовщику то и дело приходилось огрызаться на упреки, что не заставил своих людей идти притоком возле князца Кинеги. Раз и другой претерпев незаслуженные укоры, Пантелей ушел под струг к молодым промышленным. Те потеснились, уступая ему место. Уважительно примолкли, но ненадолго. Струг лежал так, что виделась только река, на которой мерцали отблески костра, закрытого другим бортом. Угрюмка то шепотом, то в голос рассказывал про тайгуна, которого будто бы видел прошлой ночью в дозоре. И непонятно было, смеется ли он над дружками или впрямь удивляется тому, что чудилось. «Спал!» – отметил про себя передовщик.

– Нос – во! – приложил растопыренную ладонь к губе. – Глаз во лбу – горит, рта нет или не приметил. Высовывается из-под куста… Цок-цок, на копытцах… А у меня пищаль. Стрелю, думаю, – всех разбужу. Нечисть скроется, а передовщик кожу со спины спустит, – скосил глаза на Пантелея. – Кладу я на лук тупую стрелу с костяным наконечником. Целю в глаз…

– Брешешь! – смешливо пробурчал Федотка. – Не было у тебя лука. Своего не имеешь, а я не давал!

Угрюмка ненадолго умолк, ничуть не смущаясь, скучно зевнул, ухмыльнулся и стал рассказывать про зайцев, которые водят дружбу с лешими, тайгунами и часто потешаются над людьми.

Передовщик слушать его не стал, вывернул внутрь рукава заячьей рубахи, укрылся паркой, стал подремывать. Когда он открыл глаза – рассветало. Ни неба, ни другого берега реки не было видно. Серые облака, переваливаясь с боку на бок, висели над водой. Моросивший в ночи и притихший к утру дождь снова стал сеять и трусить, покрывая речную гладь рябящей шероховатостью. «Дождь на Устина – к добру!» – подумал Пантелей, зевая, и заметил на стрежне, пониже устья, движущийся крест.

Серое сырое утро наползало брюхатыми облаками на стан. Изумленный передовщик на локтях торопливо выполз из-под струга, задрал голову и ясно увидел коч с крестом на носу. Пока он протирал глаза, читал молитву от морока, из слоящегося тумана показался другой коч.

Пантелей вскрикнул, лягнул пяткой кого-то из молодых, вскочил на босые ноги и закричал, размахивая руками. Из стелющегося облака выплыл третий крест, а первый уже пропал. Корма другого коча едва виднелась сквозь утренний морок.

К передовщику подскочил дозорный с пищалью. Зевая, из-под струга выглянул Угрюмка, за ним показался заспанный Семейка. Глаза на его рябом, изъеденном гнусом лице были припухшими.

– Что орешь-то? – спросил озираясь.

– Пали в воздух! – приказал Пантелей Федотке.

Пока дозорный вернулся к костру, чтобы запалить фитиль, кочи пропали.

Ухнула пищаль. Эхо не скоро отозвалось с другого берега, запахло горелым порохом. Повыскакивали из-под стругов ватажные, кто с луком, кто с топором, иные вставляли тесаки в стволы пищалей.

– А-э-э! – завопил Семейка, выбравшись из-под струга. Передовщик пронзительно свистнул и прислушался, вытянув шею.

С разных сторон откликнулось эхо. Захлопали крыльями невидимые птицы. Табор бестолково засуетился. Кто-то занимал оборону, кто-то раздраженно спрашивал, отчего все кричат. Клубились ползучие облака на воде, разделяясь и сливаясь вместе. Невидимые брызги дождя висели в воздухе.

Босой, с растрепанными волосами и всклоченной бородой, Пантелей поспешно вернулся к стругу. Глаза его горели. Пошлепав босыми пятками, он снова замер, подняв руку. Все затихли, вслушиваясь в тишину и тая дыхание. Но не было выстрелу и крикам отклика.

– Наши кочи, русские! – ударил кулаком по смоленому днищу. – Не догнать в тумане.

– И не найти! – присел на корточки Федотка.

– Ты видел? – вскинул радостные глаза передовщик.

Холмогорец неуверенно пожал плечами.

– Наши! К йохам плывут! – вскрикнул Пантелей, с нетерпеливым вызовом озирая лица ватажных. Сел, натянул непросохшие бахилы, торопливо обвязал их бечевой. – Верный знак! Там сибирская Русь! – махнул в сторону основного русла. Глаза его блестели, лицо светилось от упоения своей правотой. – Туда идти надо!

Ватажные притихли и насупились. Не понимая, отчего на их лицах нет радости, Пантелей притопнул ногами в бахилах, взглянул на обступивших его людей весело и восторженно.

– Сколько волочься? – хмуро спросил вдруг старый Шелковников, перебирая в натруженных руках ствол пищали.

– Не век же, как жиду, Христом проклятому! – отводя глаза, поддакнул Михейка Скорбут.

– Так рядом уже! – удивленно уставился на них передовщик. – Нутром чую, дошли!.. Добрались, братцы! – растерялся, удивленно озираясь.

Туман и морок замутили глаза промышленных, выдавая их опресневшие от бесхлебья мысли.

– Соли которую неделю нет! – проворчал Лука.

– Свое добыли, домой пора! – настойчивей проворчал Алекса Шелковников.

Кривящаяся улыбка застыла на лице Пантелея Пенды – все были против него: даже туруханцы, и гороховцы. Скрипнув зубами, он натянул колпак до ушей, обернулся к молодым.

– Вы-то видели? – вскрикнул резко и зло.