По серебряному следу. Дворец из стекла

– А кто же тогда помогает вам с огнем и печью? – Любопытство в Табете пересилило ее неприязнь к стеклодуву. – У вас только люди в помощниках?

Артур Соамес поднял на нее глаза с таким удивлением, словно заговорила рыба:

– Каждый уважающий себя стеклодув работает исключительно с огненными эльфами. Они гораздо быстрее плавят стекло и не обжигают о него руки.

Положив осколок в маленькую шкатулку, он поставил ее рядом с разбитыми мисками и стаканами Офелии.

– Сделать из осколка новый бокал – это сложный процесс, кроме того, нужно подгонять гравировку. Поэтому я бы сказал… – Наморщив лоб, он нацарапал на листе бумаги несколько цифр. – Шиллинг за бокал, три пенса за все остальное. И если ты рассчитываешь на скидку, то нет, я не делаю их и в Рождество.

Табета увидела, что Офелия тяжело вздохнула. Шиллинг. Чтобы его заработать, нужно продать не одну миску супа. Но когда Офелия ответила, голос ее вновь прозвучал невозмутимо:

– Хорошо. Можно я сейчас оплачу половину, а другую – на следующей неделе?

Нахмурившись, Артур Соамес бросил взгляд на осколок:

– Если никому не будешь рассказывать, что я предоставил тебе эти особые условия. Завтра все будет готово. Заказ доставит один из моих рассыльных, хотя уже сейчас так и слышу их жалобы на то, что заставляю работать в Рождество.

Он указал на короткую руку Офелии, когда она вешала на плечо корзину.

– Я сказал твоей матери, что могу сделать тебе прекрасную руку из стекла. И цену предложил хорошую.

Офелия одарила его улыбкой, такой же холодной, как кружащиеся за окном снежинки:

– Большое спасибо, сеньор Соамес, но я в первую же неделю разобью как минимум один палец. К тому же в этом городе девушек с одной рукой намного меньше, чем с двумя. С Рождеством!

Офелия закрыла за собой дверь лавки Артура Соамеса. У входа в лавку на другой стороне улицы хор пел рождественскую песню о мире во всем мире. Одежду поющих покрывали мерцающие стайки блуждающих огоньков. Их привлекали даже несколько капель меда. Табета знала об этом от Беззубого Гарри. Тот в праздники каждый вечер зарабатывал пением рождественских гимнов и утверждал, что это приносит ему доход, в два раза превышающий доход илового жаворонка. Но Гарри одарен ангельским голосом – хотя в остальном ничего ангельского в нем нет.

Как ты лишилась руки? Этот вопрос вертелся у Табеты на языке с первой минуты, как она увидела Офелию. Несколько раз ей удавалось подавить искушение задать его, но вопрос так и просился наружу, словно обжигал ей рот. Казалось, Офелия это почувствовала. «Ну вот, и ты туда же», – говорил ее взгляд, и Табета пожалела, что не сумела скрыть любопытство.

– Я такой родилась, – сказала Офелия. – Ведь и ты, возможно, родилась в мужской одежде? – Она так запросто обмотала шарф вокруг шеи, что Табета могла бы поклясться: руки у нее две. – Хочешь подождать бокал у нас в трактире или у тебя есть более теплое местечко, которое ты называешь своим домом?

Блуждающие огоньки расплылись перед глазами Табеты. Слезы. «Возьми себя в руки! – обругала она сама себя. – Немного рождественского настроения – и ты уже ревешь».

– Ну, вообще-то, там не особенно тепло, – глухо сказала она, – да и домом я бы это не назвала.

– Тогда пойдем со мной, – позвала Офелия.

Но, обернувшись, она увидела, что Табета по-прежнему стоит у лавки Соамеса.

– Я верну тебе деньги, – сказала Табета старшей девочке. – Каждый пенни. Не сразу, но верну.

– Не вернешь, если мы сегодня вечером насмерть замерзнем на таком морозе, – возразила Офелия. – Поторопись, а то я пожалею, что тебя пригласила.

Однако Табета даже не пошевелилась.

– Ты завзятая врунья.

Офелия взглянула на нее черными как ночь глазами.

– Что правда, то правда, – сказала она. – Люблю выдумывать всякие небылицы. Все равно что сказки сочиняешь. Отец говорит, что однажды я, должно быть, стану писательницей. Разумеется, левшой.

Офелия развернулась и пошла по улице мимо поющих и карлицы с горячими каштанами. Еще немного поколебавшись, Табета отправилась за ней. Ночь действительно была очень холодной. Табета спала на скамье в кухне Фуентесов. Бесспорно, это был самый теплый ее ночлег за долгие годы. Когда они вернулись, Борга все еще готовила. Головой она едва не подпирала потолок – дом был одним из самых старых в Лондре, из тех, что пережили Великий пожар. Десять хобов, служивших троллихе поварятами, – мужчины, женщины и дети – все вместе уместились бы на одной из деревянных разделочных досок. Некоторые жаловались своими щебечущими голосками: мол, чтобы успеть выполнить все принятые Фуентесами заказы на Рождество, им придется работать до рассвета. Однако Борга раздраженным хрюком заставила их замолчать, и Табета уснула под песню, которую троллиха напевала себе под нос. Песня была печальной и в то же время удивительно мелодичной.

* * *