По страницам «Войны и мира». Заметки о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

Толстой описывает Наполеона без малейших искажений – точно таким, каков был император Франции в 1812 году, когда ему исполнилось сорок три года. «Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах… Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперёд животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который всегда имеют живущие в холе сорокалетние люди». (Курсив мой. –

Н. Д.)

Всё – правда. И круглый живот, и короткие ноги, и толстые плечи. Именно таким был в 1812 году этот прежде лёгкий, худощавый человек. Но тысячи людей не замечали, не хотели видеть в нём ничего некрасивого – он был для них кумиром, полубогом. Даже физический недостаток Наполеона: когда он волновался, у него начинала дрожать левая нога, – даже это представлялось особенностью, выделяющей его среди других людей и потому прекрасной.

Толстой ничего не искажает, но многое подчёркивает. Он несколько раз говорит о «дрожанье икры в левой ноге Наполеона», ещё и ещё раз напоминает о его толщине, «короткой фигуре». Ничего необыкновенного не хочет видеть Толстой. Человек, как все, в свой срок погрузневший; просто человек, позволивший себе поверить, что он не такой, как другие люди. А из этого вытекает ещё одно свойство, ненавистное Толстому, – неестественность. В портрете Наполеона, вышедшего навстречу посланцу русского царя, настойчиво подчёркнута его склонность д е л а т ь  с е б я: он только что причесался, но «одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба» – это была известная всему миру причёска Наполеона, ей подражали, её нужно было сохранять. Даже то, что от него пахло одеколоном, вызывает гнев Толстого, потому что означает, что Наполеон очень занят собой и тем впечатлением, которое он производит на окружающих.

«Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии всё то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он

делал это». (Курсив Толстого. – Н. Д.)

Таков Наполеон Толстого. Не только не величественный, но смешной и нелепый в своём убеждении, что история движется его волей, что все люди не могут на него не молиться. Вместо героической и трагической личности, какую мы видели у Пушкина и Лермонтова, – круглый человечек с пухлыми маленькими руками (а у Лермонтова – «могучие руки»), не в походной форме, известной всему миру, а в нарядном мундире, пахнущий одеколоном…

Где же правда? Чей Наполеон настоящий? Оба настоящие. И даже не оба, а десятки, может быть, сотни Наполеонов, описанных разными писателями, историками, мемуаристами, похожие и непохожие друг на друга, – все настоящие.

В Наполеоне был и тот великий человек, герой, была та неповторимая личность, какую видели в нём его солдаты, генералы, влюблённые в него писатели, был и тот самовлюблённый человек, какого написал Толстой. В каждом из нас живёт не один человек, в нашем «я» борется несколько начал, и в крупных людях эта борьба острее и заметнее.

Литература не протокол, она не может и не должна быть вполне объективной. Кроме исторической личности, которую описывает автор, в книге всегда видна и личность автора: Пугачёв в «Капитанской дочке» открывает нам не только Пугачёва, но и Пушкина, как Кутузов в «Войне и мире» – не только Кутузова, но и Толстого. Толстой видел Наполеона так, а не иначе, потому что у него была своя теория войны, своё понимание истории – их-то мы начинаем постигать, вглядываясь в описанных им исторических деятелей.

Мы помним, каков Александр I у Пушкина. Мальчиком-лицеистом он дерзко смеялся над всевластным царём: «Под Аустерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал». Зрелый Пушкин – после смерти Александра I, после декабрьского восстания – напишет знаменитые четыре строки; каждое слово в них продумано, выверено целой жизнью:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щёголь, враг труда,Нечаянно пригретый славой,Над нами царствовал тогда.

У Толстого Александр не такой. Мы помним его на смотре войск перед Аустерлицем: молодой, красивый, возбуждающий поклонение офицеров… И даже после разгрома Аустерлица – растерянный, но величественный, и по-прежнему Николай Ростов обожает его, и в Тильзите толпа бежит за ним, преклоняясь и восхищаясь; у него прекрасные голубые глаза, он весь – величие, и невозможно себе представить, чтобы о нём можно было сказать: «плешивый щёголь!»