По ту сторону фронта

Слышимость была неважная, и, когда голос или музыка в наушниках становились глуше, когда сильнее становились хрип и треск, сопутствующие передаче, все невольно морщились и вытягивали шеи. И если кто-нибудь неосторожно скрипел или шуршал на нарах, сердитые лица оборачивались к нему, люди махали руками, свирепо шикали.

Так зашикали и на Парахина, когда он, возвратившись с задания, ввалился в землянку и доложил о своих двух эшелонах. Забавно было смотреть, как он опешил, не понимая, за что на него сердятся. Умолк, недоуменно пожимая плечами и не решаясь шагу сделать.

— Садитесь, — сказал я ему и показал свободное место.

И опять шикали, когда он на цыпочках, но по-медвежьи неуклюже шел в проходе между нарами. А сел он, как назло, рядом с Тамуровым, и, конечно, Генка не удержался, чтобы не упрекнуть его шепотом. Парахин тоже шепотом начал оправдываться — и снова шикали.

— Ну что у вас еще? — спросил я наконец у Тамурова. — Не можете вы сидеть молча?

— Да что! — возмущался Генка. — Тюфяк, увалень. В такой день и то подвел, засиделся в Залужье.

— Почему подвел? Два состава. — Парахин выставил два пальца. — Один с танками…

— Добре. Кончите. Завтра будете объясняться.

За словами и за музыкой радиопередачи, как далекий фон, как бледная тень этих звуков, непрерывно слышалось нам ровное выстукиванье: должно быть, на соседней волне летели в эфир служебные радиограммы. Мы не обращали на них внимания, а Золочевский следил за ними и вдруг, не говоря ни слова, как-то весь встрепенувшись, повернул что-то у себя на доске приемопередатчика. И сразу музыка уплыла куда-то, растаяла, а далекое выстукиванье стало четче и громче. Слушатели заворчали. А радист все так же молча протянул длинную руку за вторым наушником, приладил ключ и выстукал короткий ответ. Потом опять перешел на приём, и ворчавшие замолчали, понимая, что это что-то важное.

Это была радиограмма от Бати — поздравление с праздником и срочный вызов Черному явиться на Центральную базу.

Потом мы дослушивали праздничный концерт и долго еще не могли успокоиться, взбудораженные этой радиовстречей с Большой землей. Обсуждали, рассуждали и, между прочим, посмеялись над тем, что западные союзники никак не могут организовать второй фронт.

— Вояки! У них и в Африке-то — бои патрулей. Шаг вперед, да шаг назад… ярдами, ярдами меряют!.. Ждут, когда мы расправимся…

Седьмого ноября Москва особой радиограммой поздравила партизан с Октябрьской годовщиной и передала выдержки из приказа, где народные мстители упоминались наряду с регулярной армией:

«Раздуть пламя всенародного партизанского движения в тылу врага, разрушать вражеские тылы, истреблять немецко-фашистских мерзавцев».

Восьмого ноября Черный, в сопровождении двадцати пяти партизан, ушел на Центральную базу, а еще через несколько дней и я получил приказ сдать отряд Гончаруку и тоже идти на Червоное озеро с Каплуном и с группой в тридцать человек.

Я подумал: «Куда ему столько людей? Он задержал две наши группы связи — человек по двадцать пять, с Черным пошло столько же, да сейчас идет тридцать человек. Правда, в отряде все еще оставалось больше двухсот бойцов, во что делают на Центральной базе ушедшие от нас люди?..»

Приказ Бати не обрадовал меня: я подозревал, что Григорий Матвеевич снова хочет передвинуть меня на другой участок. Обидно было уходить после того, как я наладил работу отряда, установил столько связей, подготовился к зиме. Но такая уж моя участь, такую работу поручает мне Батя: организовывать, организовывать и снова организовывать… Приказ есть приказ.

Тяжело расставаться с товарищами. Они тоже догадываются, что Батя намечает для меня новое дело и что на Выгоновское озеро я уже не вернусь, — а ведь мы хорошо сработались и сжились с ними. И особенно жалко мне оставлять Матвея — приемыша нашего отряда, того самого мальчика из сожженной деревни, который выпросил у Есенкова гранату. Все мы его полюбили, смотрели на него, как на сына, а он рос у нас на глазах, мужал, становился бойцом. Не по годам серьезный, но задорный и смелый, он старался казаться взрослым, участвовал в боевых операциях, имел свой партизанский счет. Для «взрослости» пытался даже курить, но я сделал ему строгое внушение, и он бросил. А сейчас, прощаясь, маленький боец не выдержал, и слезы навернулись у него на глазах.

— Полно, Матвей, — сказал я, хотя и у самого сердце было неспокойно. — Какой же ты мужчина, если плачешь? A еще курить собирался!

И мальчик, кажется, немного повеселел и смущенно улыбнулся в ответ:

— Я бросил, я больше не буду, товарищ командир.

— Ну, добре, ты уже обещал, я верю.

Мы выступили. И только по дороге, не объясняя спутникам своих мыслей, но зная, что и они думают о том же, я попытался утешить и их и себя:

— Ничего, товарищи, мы с вами не зря провели, в Западной Белоруссии три месяца. Об этом знают и фашисты, и полицаи, и нам будет о чем вспомнить… Конечно, жалко расставаться — хорошие у нас хлопцы, но, если этого требует дело, мы должны выполнить приказ…