Победитель

Да, Бабрак понимал это, но понимал смутно, несмотря на свой богатый опыт политики и борьбы. Это были неясные образы, брезжившие сквозь частокол прямых и резких политических намерений. Они тревожили душу, будто воспоминания прошлой жизни, бросали зыбкую тень на светлые перспективы деятельности, на будущие, ясно видимые победы и успехи; но никогда не облекались в точные вопросы и серьезные сомнения. Так — легкая рябь, трепетание ума и души… Может быть, срабатывал инстинкт самосохранения — ведь если он поймет это отчетливо, ему придется признать, что он тоже ничего не сможет сделать такого, что пойдет на благо людям; зачем же тогда власть? Получается, что она не нужна… следует отходить от дел, возвращаться к юридической деятельности… а еще лучше — уехать в деревню и пасти коз, и смотреть, как закат меняется рассветом, как вечный свет неба сначала рождает тени, а потом сам же рассеивает их… и вовсе не требуется участие человека, чтобы звезды загорались и гасли, трава всходила и сгорала… чтобы мир шел своим вечным путем… Возможно ли это? Увы, это невозможно!.. Сын генерала не станет пасти коз и баранов, если у него есть уверенность в том, что и как нужно переустроить, чтобы люди наконец-то обрели счастье!

И не тигренком[16] он чувствовал себя ныне, нет! Он был тигром! Голодным, злым тигром! Амин охотился за ним — не достиг! Амин убил Тараки и бросил всю родню Генсека в тюрьму! Хорошо же!.. Посмотрим, где будет он сам! Где будет его жена! Дочери!.. Мерзавец! Узурпатор!

Бабрак возбужденно крутил головой из стороны в сторону.

Русский сказал недовольно:

— Товарищ Кармаль! Это не та интонация. Вы должны говорить уверенно, но не торжествующе.

Бабрак облизнул губы и кивнул.

— После жестоких страданий, — снова начал было он, но тут же закашлялся и поднял руку извинительным жестом.

— Ничего, ничего. Давайте сначала.

Афганец пощелкал тумблерами.

— Товарищ Кармаль, — робко сказал Сарвари. — Может быть, когда с Амином будет покончено, вы произнесете эту речь прямо по радио?

— Дурацкий совет, — буркнул он. — Времени будет меньше, а волнения больше!

— Прошу вас, — повторил русский.

Бабрак кивнул, поправил ворот и снова облизал губы.

— После жестоких страданий и мучений наступил день свободы и возрождения всех братских народов Афганистана! Сегодня разбита машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц!..

Когда запись наконец закончили, русский товарищ повеселел. Насвистывая, он сматывал провода, упаковывал аппаратуру.

— Очень хорошо, товарищ Кармаль! — сказал Сарвари, пожимая руку Бабраку. — Эти слова проникают в самое сердце! Завтра весь афганский народ будет криками радости и ликования приветствовать вас — своего нового правителя!..

Брезент, закрывавший вход, колыхнулся. Охранники пропустили в капонир нового человека. Бабрак узнал его — это был Большаков, начальник охраны.

Хмурясь, Большаков произнес несколько фраз.

Тот, что делал запись, удивленно выслушал его. Пожал плечами и перевел:

— Операцию отменили. Через час вылетаем обратно в Ташкент.

— Что?.. как отменили?.. почему в Ташкент?..

— На время подготовки другой операции. Собирайтесь!..

Бабрак непонимающе посмотрел на Ватанджара.

— Вы присядьте, товарищ Кармаль! — обеспокоенно сказал тот, вскакивая, чтобы поддержать его. — Присядьте!

Степь, освещенная луной

Трофим встрепенулся и открыл глаза. Негромко скрипели тормозные колодки, колеса все медленней стучали по стыкам рельс, доски нар подрагивали.

Сел, свесил ноги, зевнул и потер лицо ладонями.

Вот что-то заныло, заскрежетало под днищем, вагон дернулся и замер.

Как был, в исподнем, он прошлепал к двери, откинул крюк, с лязганьем откатил.

Ж/Д РАЗЪЕЗД БЛИЗ СТАНЦИИ ТЕРМЕЗ, АПРЕЛЬ 1929 г

Поезд стоял. Прозрачное серебро лунного света заливало бугристую степь. Прихотливо черненная тенями, редкими сухими будыльями и уже выгорелой травой, она, кое-где на пролысинах ответно серебрясь солью, недвижно мрела в густом горячем воздухе. Нещадно, по-лесопильному, трещали сверчки.

Справа виднелось низкое строение — должно быть, кибитка обходчика. А раз так, должен быть и колодец.

Трофим повернулся внутрь вагона и окликнул ординарца:

— Строчук! Подъем!

Несколько бойцов подняли головы.

— Строчук!

Большое березовое полено скатилось с нар и с глухим стуком упало на пол. Но тут же вскочило — это и был Строчук.

— Беги до машиниста, — приказал Князев. — Спроси, сколь стоять будем. Да разведай, где вода.

Строчук сиганул вниз и поспешил к паровозу, загребая по пыльной насыпи ногами, наспех сунутыми в сапоги.

Князев обулся, спустился на землю, прошел к соседнему вагону и стал, шипя от усилия, разгибать кусок стальной проволоки, которым были замкнуты проушины. Проволока ерзала в них и лязгала.

Изнутри послышалось легкое ржание.

— Сейчас, — бормотал Князев. — Сейчас, мои хорошие!..

Наконец он освободил проушины и отворил дверь. В нос ударило знакомым запахом конюшни — сеном, навозом, конским потом.

Лошади начали перетаптываться в стойлах.