Почта с восточного побережья

Когда Сергей Еремеевич закончил петь, Шура поднялась, подтолкнула меня к сцене, а сама размашисто, брякая медалями, заковыляла на костылях к двери, в кофточке, перешитой из гимнастерки, в армейской юбке защитного цвета, в солдатском кирзовом сапоге. Мы-то уж знали, что она пошла покурить. Она всегда покурить ходила, когда другим плакать хотелось, и мы любили нашу Шуру за то, что она не плачет, а курит, как солдат.

Сергею Еремеевичу долго хлопали, вызывали на бис, пока он сползал со стола на табуретку, а оттуда — на пол; рослый фронтовик Васькин с загипсованной рукой поймал его у самой кулисы, снова водворил на стол, но Серега, заливаясь рыжим румянцем, печально признался в наступившей тишине:

— Мне уж так больше не спеть, дяденьки…

Овация, пока он сползал снова, была еще оглушительнее, так что я испугался читать стихи после него, но он вместе с Симкой Петриковым вытолкал меня вперед, а там уж я и сам вскарабкался на покарябанный стол, тем более что выступить перед бойцами мне хотелось жгуче.

Много их было, и все, как один, смотрели на меня из-под повязок, смотрели, похожие на отца, когда он остановился на перроне, только тогда был туман, а тут солнце дробилось в зарешеченных шведской стенкой высоких окнах, и наши били фашистов на Дону, и чего же тогда раненые взрослые дяденьки смотрят на меня, как папа?

Серега с Симкой наперебой подсказывали мне из-за кулисы, но стихи застряли во мне, даже вздохнуть глубоко я боялся, и номер спас Иван Михалыч Журавлев, который, не оборачиваясь и не поднимая обожженного лица, сыграл на гармони непредусмотренное вступление, будто бы взрыв с пожаром, а потом гармошка проложила дорогу мимо этого пожара, и пошли по дороге человеческие толпы, дорога стала мягче, песчанее, пыльнее, и я тоже пошел вслед стихающим тактам гармони:

Майор привез мальчишку на лафете.

Погибла мать. Сын не простился с ней…

И гармошка стихла, и друзья мои перестали подсказывать, потому что дальше стихотворение наизусть знал только я один, потому что Шура много раз читала его мне из толстой серой тетрадки с надписью во всю обложку: «У-чет рас-хо-да бо-е-пи-та-ни-я».

Мне тоже аплодировали, когда я слезал со стола; Иван Михалыч играл стоя, синеватые, без ресниц, веки его под темными очками были сжаты плотно, как у Шуры во время Серегиного пения, и раненые хлопали и плакали, и девочки из нашей группы тоже, и у меня, сказать откровенно, в носу свербело дай бог, да и Сергей Прахов еле крепился. Кто бы удержал на замке душу при выступлении концертной бригады из десятка дошкольников, у которых руководитель — девушка, инвалид войны, и музыкант, потерявший глаза в бою?

На этом наше выступление заканчивалось, но Ивана Михалыча, как правило, оставляли поиграть еще, он никогда не отказывался, только приговаривал глухим голосом:

— Если бы баян, ребята, если бы баян…

Играл он долго, до изнеможения, все, что умел, и бойцы добивались для него «ста наркомовских» перед обедом, а нас тоже угощали чем повкусней и уводили в детсад, потому что в нашем детсаду действовал строгий, как в армии, распорядок и заведующая Елизавета Артемьевна не давала спуску никому.

Сейчас мне остается лишь удивляться, как в те годы находилось у страны чем кормить и чем поить нас — не детдомовцев, потерявших в войну все, кроме родины, а обыкновенных детсадовских дошколят, да откуда в прифронтовом городке находилось подходящее для детсада здание, и даже какие-то кроватки с какими-то постельками, в которых нам полагалось находиться во время мертвого часа… Рядом с детсадом вырыто было обширное бомбоубежище, и когда с городской пожарной каланчи раздавался вой дежурной сирены, мы все действовали, как боевое подразделение по расписанию тревоги, и заведующая наша, громоздкая и несокрушимая, как танк, Елизавета Артемьевна закрывала снаружи двери в наш песчано-бревенчатый капонир, лишь пересчитав весь вверенный ей личный состав по головам. Только Шуру она ни разу не смогла упрятать под накат вместе с нами: во-первых, у Шуры были боевые награды; во-вторых, она воевала зенитчицей в аэродромном прикрытии; в-третьих, наши теперь не давали немцам бомбить город без воздушного боя, а муж у Шуры был летчик.

И вот при свете коптилки мы сидели в бомбоубежище с Елизаветой Артемьевной, которая подбирала под свои пышные бока всех детсадовских девчонок, но долго выдержать неподвижности не могла, вскакивала, выглядывала в прощелок двери, отгоняя от нее, однако, нас, и, снова размещаясь на скамье, говорила, жалостливо пришепетывая, потеряв всю свою властность:

— Ой же ж отчаянная! Стоит на своих деревяшках посреди горки, небом интересуется! Там же ж однеи самолеты ширяют! Ой же ж отчаянная, мужиком бы ей быть!

Мы понимали, что слова ее о Шуре, и мы в те минуты любили нашу Шуру больше всех на свете. Ну и что ж, что она тайком курит?

7