Почта с восточного побережья

Озеро в моей судьбе означало все: я научился плавать раньше, чем читать, и грести научился раньше, чем решать арифметические задачки. Смоленые лодки, самодельные плоты, шпрюйтовые паруса и озерный пароходик, плицами перебирающий воду, поведали мне о прелести мореплавания, завлекательный мусор по берегам, преображенный волнами, научил меня фантазировать, и, потянувшись вслед уходящему в бакштаг выструганному из толстой сосновой коры игрушечному, с бумажными кливерами, кораблику, я стал судоводителем.

Но это было еще не все.

Заповедный святоозерский лес вместе с хвойным озоном вдохнул в меня живое чувство родины, а старый монастырь, чьи белые стены и башни мерцали на одном из островов, всечасно напоминал мне, что история не архивна, что запылены и ветхи лишь документы ее, а она сама — стержень местности и населения, и потому, когда однажды, блуждая у озера, я наткнулся в лесу на пробившийся из дерна кусок мощеной серым камнем дороги, я опустился на колени, чтобы поближе рассмотреть булыжник, хранивший царапины и ссадины от железных ободьев колес. Трава не росла среди камней, и метки на камнях были столь свежи, как будто только что проехал здесь из одной столицы в другую желчный бичеватель порока Александр Николаевич Радищев или пронесся на дрожках Александр Сергеевич Пушкин, усмешливо запечатлевший в стихотворной дорожной инструкции Соболевскому и яжелбицкую уху из форелей, и валдайских податливых крестьянок.

Форелей в Яжелбицах давно нет, и девушки в Валдае вряд ли так податливы, как в барские времена, но Святое озеро все так же светло и свято, хотя и прибавилось в нем битого стекла, консервных банок и трудно растворяемой газетной бумаги. Дачники заполнили побережье, автомобили, палатки — вольготно располагаются ныне под каждым третьим кустом, и остается удивляться, где они были раньше, что ли, мотались, как говорит мой сынок, в поисках красот по западу и югу, а красота-то вот она, в двухстах метрах от магистрального шоссе, загляните за шлагбаум…

Вот что примерно успел я передумать, пока «Прогресс» донес нас с сынком от пристани до рыбхоза.

Сергея Еремеича Прахова в рыбхозе не оказалось, и где он есть, не знал никто, так что зря я останавливал мотор и блистающим мелководьем брел к берегу по крупной гальке, покрытой бархатистой тиной. По такой, будто бы намыленной, гальке босиком ходить больнее, чем по щебенке.

Контора рыбхоза была заперта, смола плавилась в пазах перевернутого новенького баркаса, и единственный на всем знойном мысу, седой от солнца, соли и чешуи мужик, вяливший под марлей рыбешку к пиву на обдуваемых металлических сетках, повторил Тасины слова:

— В озере Серега.

— Я знаю, что в озере. А где?

Мужик неторопливо переворачивал рыбок, руки его над сеткой двигались плавно, и именно эта неторопливость заставляла меня стоять и ждать.

— Ищи, говорю, ищи Серегу. Башка у него сегодня, видать, трещит!..

— С чего бы?

— Да ни с чего. С наукой прощался.

— Ну пока, дядя.

— Пока, племянничек…

Сколько же нам исколесить предстояло, чтобы найти Сергея? Озеро из конца в конец километров тридцать будет, да закоулков в нем непомерное количество, и водяной бес много где мог носить Сергея Еремеича, если он с наукой попрощался, а домой прибыть не изволил. Заякорил, поди, лодку в тростнике на каком-нибудь взводе, где волны от моторок стебли шевелят и ветерок слепней к воде не пускает, рокон расстелил да и отсыпается себе под кобзарской шляпой, как Тасе обещал? В таком случае плакало наше праздничное застолье…

Так я и крутил баранку в раздумье, куда стопы направить, на малом газу выписывал по заштилевшей воде пузырчатые кренделя, пока сынку это не надоело.

— Отдай штурвал, папа, рулишь, как старина Лом — лево на борт, право на борт, а может быть, прямо вперед!..

Я громко прогорланил процитированную сынком песню и вахту сдал, а сынок сосредоточился, вцепился в пластмассовое колесо обеими руками, от ответственности уши у него порозовели и вьюнок волос на затылке приподнялся бдительно, торчком. Уж он-то теперь, поскольку волны на озере нет, не рыскнет ни на осьмушку румба, будет держать, как я его учил, на какую-нибудь приметную елку, ржаную прогалину или куст орешника. В процессе обучения он не сразу понял, что берег — это не просто холмистая земля на горизонте, что берег набран из разнородных деталей и что каждое дерево на берегу имеет свою стать и свое лицо, как человек. Когда сынок это уразумел, он начал видеть то, чего я уже не замечал по причине житейского цинизма, привычки или житейской усталости.

Озеро к полудню совсем разморилось, застекленело в берегах, солнце растекалось по тихой воде, как пленка, и только кое-где ветерок перечеркивал пламенную золотизну темной полоской ряби. Гудели на воде ближние и жужжали дальние моторы, и несколько туристских байдарок сверкали лопатками весел, крохотные, как жуки-водомерки, по направлению к монастырю; серебряные монастырские кресты парили в небе, искорки озерных чаек вспыхивали над островами, и с окрестных холмов наплывал на озеро могучий запах разогретого бора.