Почта с восточного побережья

…Покрутились мы по второму плёсу, полюбовались июльским пейзажем, а потом жена с дочкой запросились на твердую землю, поскольку их после автобуса шатало, и я зашел в тыл монастырю и причалил на песчано-галечной прогалине между зарослями малинника и ольхи. Тут была лужайка, выходившая двумя террасами к угловой башне монастыря, и посреди верхней террасы стояла ручная бетономешалка, которую приводили в действие, ходя по кругу, две студентки из стройотряда, реставрировавшего монастырь, одетые по-пляжному, но в перепачканных известкой брюках, а рыжий студент сидел на перевернутом ведре в тени стены, покуривал, выставив на солнце ноги в огромных, как ласты, кедах, и рассказывал историю о том, как он вчера плавал на соседний островок в гости к поселившейся там колонии москвичек из балетного училища. Студентки, хоть им и нелегко было вращать бетономешалку, прыскали на вымбовки, и лифчики у них были хоть выжимай.

Башня снаружи была готова, и жестяная, цветом под олово, новая крыша возносилась над ней к верхушкам двухсотлетних елей, но внутри всю башню винтом опутывали деревянные леса, под шатром слышались шлепанье мастерков, постук стамесок, и падала оттуда мелкая щепа с мокрым песком. А по низу, по фундаменту, вилась жизнерадостная надпись: «Я люблю тебя, байбак!»

Монастырь млел в сонной одури, смола стекала с деревьев, пыльная крапива задыхалась на задворках, воздух с трудом отрывался от горячих каменных плит, и только соборные посеребренные кресты в небе привычно отмежевывались от всего земного. Отсюда, со двора, они выглядели совсем невесомо, они действительно парили там, в густеющей предвечерней синеве, пропорциональные, как птицы, и я вспомнил, как удивлялся в свое время, разглядывая один из них, сбитый грозой с колокольни: на земле, на самом деле, он был отнюдь не равносторонен, и даже косая нижняя его перекладина увеличивалась по ширине вверх. Не поверив первому взгляду, я перемерил крест пядью, и замеры подтвердили, что строитель монастыря Оверкий Мокеев, аттестуемый летописью как «зело искусный красных и белых каменных дел подмастерье», был сведущ в законах перспективы и не постеснялся перекроить даже незыблемые символы… Расстояние, небо и наши глаза оправдали его.

Мы не пошли на соборную площадь, а обогнули монастырь круговой аллеей из старых понурых елей с темной монастырской хвоей, и в бурьяне позади Успенского собора, рядом с большой бомбовой воронкой, вездесущий сынок отыскал два иссеченных осколками, разбитых черномраморных надгробия. Одно из них было перевернуто и полускрыто землей, на втором можно было прочесть: «Егор Васильев сын Ергунев, брат наш во Христе…»

— Что ли, важный дядька был? — спросил сынок, слюнявя палец и пытаясь оттереть им позолоту с могильных букв.

— Прекрати сейчас же! — закричала с тропинки жена. — И немедленно вытри палец о травку.

— Не знаю, сынок, — сказал я, — фамилия знакомая, чем-то он заслужил монастырскую почесть… Действительно, слезь оттуда.

Сынок спрятал палец за спину, спрыгнул с плиты, и мы отправились к катеру, потому что жена с дочкой уже отвели душу на суше.

Бетономешалка стояла, раскинув неподвижные рукоятки, студентки накладывали раствор в ведра, а студент в кедах, похожий на Буратино, бежал с башни, держа в руках сразу четыре порожних ведра и командуя на ходу:

— Девочки, живее! Ребята простаивают! Еще восемь ведер — и танцы ваши!

— А вы, Вася?

— А мы до зорьки сегодня простучим!

Студент с полнехонькими ведрами ринулся вверх, был он не то что в поту, а прямо в мыле, или, может быть, это пузырьками вскипала на нем пыль, и сынок тихо спросил меня в катере:

— Что ли, эн-ту-зиас-ты?

11

Дед Степан поджидал нас на крылечке, и мы еще с переулка увидели его седую голову на фоне коричневой двери. Эко мы разгулялись-то — стол пустует, и родители ждут! Раз уж дед Степан, который терпеть не мог пребывать сложа руки, покуривал на крыльце — ожидание было в апогее. Потом дед пойдет к озеру, а там к нему присоединится мама Лена, и, если мы припоздаем против установленного срока, будет нам демонстрация широкого ремня, невзирая на солидность нашу и все наши лета. Когда родители сердятся, мне жалко их, как детей, да они и ростом мне по грудь, как дети.