Почта с восточного побережья

Вихор сынка мелькал возле прицельной панорамы, акации обдавали спину сухим банным теплом, лепестки ноготков и кавказских ромашек осыпались к надгробной плите, с бронебойных наконечников ограды стекали в небо струйки горячего воздуха, а выше, в кронах старинных лип, и еще выше, в стропилах пожарной каланчи, свистел свежий озерный ветер.

Я забыл, зачем мы с сынком выбирались в город, и город не напоминал о себе ничем; я сидел, откинувшись на скамейку, глядя на пролетающие облака, и голова у меня покруживалась так, как когда-то давно, когда впервые курнул пехотинской махорки.

Надо сказать, закружилась тогда голова не только от никотина, но еще более от внезапного приобщения к взрослым мужчинам, и, хотя я давно не курю и лучше дышу, избавившись от этой привычки, мужество неизменно имеет для меня суровый и горький привкус солдатского курева.

Пехотинцы возвращались с войны домой, а может быть, ехали на Дальний Восток добивать японцев, были они все веселые, сияли улыбками и орденами, и мы с Серегой Праховым отдали им целую корзину вареных раков, разве будешь их продавать этакому эшелону? Бойцы вернули нас и накормили густющей кашей со шкварками и еще чаем, и Серега попросил у них махорки, и они нисколько не удивились и отсыпали ему в газетную полоску на равных, потому что они уже знали, что у него отца нету.

Вот тогда и мне дали потянуть за компанию, и голова у меня закружилась, и я, наверно, немножко обалдел, потому что бойцы вдосталь смеялись, отняв у меня самокрутку. А в обмен на раков дали мне огромный, в полбуханки, кусок хозяйственного мыла и еще не тронутую пачку махры дали Сереге. Может, и зря они ему махорку давали, малы мы были еще для этого дела, но насчет мыла ничего не скажешь, мы были счастливы. Мы его перепилили ниткой на три части, потому что Колька Прахов, хотя и не лазал с нами в воду, но факелом из старого корда светил нам всю ночь, без факела раков целую корзину не наловишь.

Потом пришли ко мне и первый глоток алкоголя, и первый поцелуй, и первая ножевая рана, и первая смерть, которой лучше бы умереть самому, и первый ребенок… и много всякого разного, чтобы, очнувшись в возрасте сорока лет на скамейке в мемориальном сквере, я мог увидеть себя в своем сынке и загадать о внуке…

Замок мортиры лязгнул прощально, сынок погладил ее раскаленные бока, бережно обогнул оранжево-желтое пламя ноготков, пылающее вокруг могилы, постоял перед мраморной табличкой, привинченной к надгробию пятиконечными, как генеральские звезды, гайками, и подошел ко мне.

— Пап, что ли, генералов тоже много погибло?

— Много, сынок.

— А почему?

— Война не выбирает…

— А этот генерал был настоящий?

— Настоящий генерал. Если бы не он, мы бы с тобой тут сейчас не сидели.

— Как это?

— А так. Если бы он с последней батареей перед немецкими танками не стал, они бы сюда ворвались. А я ведь сын партийного работника был. Такие семьи фашисты — под корень. Значит, и тебя бы не было. Кто-нибудь другой тут сидел бы…

— А он про нее, про могилу, думал?

— Откуда мне знать? Может, и думал. А может, ему некогда было. В таких случаях смелые люди о своем деле думают.

— А трусы?

— А трусы трусят.

— А правда, наших двадцать миллионов погибло?

— Правда.

— А нас все равно больше народилось! Чтобы народа для армии всегда хватило, правда, пап?

— Правда-то правда. Но уж так получается, сынок, что для Родины и тех не вернешь, не заменишь. Погибшие тоже ведь сами по себе — Родина…

20

Обратно, по волнам, мы домчались на одном вскрике, и лишь два особо отличившихся гребня забросили к нам на планширь покорную пену, остальным волнам мы сами подстригли макушки. Ветер разгулялся, как осенью, свистело даже в протоке у северного мыса, и палатки гнулись, как паруса. Дэзи выкатилась нам навстречу с привычным лаем, но у мыса было слишком мелко, а мне не хотелось выключать мотора, и мы причалили в казавшемся более приглубым месте возле валунов, и все произошло здесь.

Упершись носом в берег и подрабатывая вперед на самых маленьких оборотах, я стал высаживать пассажиров. Когда дама, ведомая нетвердой рукой Роберта, выкарабкалась на носовую палубу, ветер сорвал-таки с нее шляпку, дама взвизгнула, шляпка запарусила, как ей и положено, и мой сынок солдатиком прыгнул за ней в погоню.

Он вынырнул с криком, снова ушел под воду, и я не сразу понял, что произошло. Проваливаясь и поднимаясь, он тянулся ко мне, и я, бросив управление, выхватил его к себе. Бурая, как железный сурик, вода лилась в катер, сынок всасывал сквозь зубы воздух, и я насильно уложил его на сиденье. Боже мой! Кровь ровно, как из огородного шланга, стекала с его искромсанной ступни, и когда я поднял ее выше, чтобы уменьшить кровотечение, в клочковатом разрезе засветилась пяточная кость. Сынок ты мой, сынок! Перед глазами у меня как живая возникла строчка из инструкции по оказанию первой помощи: «Особенно опасны даже небольшие потери крови у детей».

— Роберт! Роберт! Что случилось? Роберт, помогите же! — взывала на берегу дама, Дэзи надрывалась, аккомпанируя ей, Роберт исчез, и нас ветром загнало под кусты.