Почта с восточного побережья

— Чем только не тешатся… Ау, ведь не государство дохлых котов в колодцы бросает. То-то и оно, — медсестра глянула в потолок. — Спокойно там. Я уж знаю: когда неспокойно, над головой этакая беготня подымается… Хуже бывало… Может, знаешь Петрикову Марью Семеновну? Сын у нее младшенький был…

— Еще бы мне не знать, когда Симку у меня на глазах…

21

Наверное, то лето было последним летом, которое осталось в моей памяти еще как война. Хотя старый немец точно сказал: война закончилась два года назад. Шел сорок седьмой год, а на минах подрывались то там, то тут, саперы прочесывали землю, но мины затаились, и коровы и люди взрывались на них еще и в пятьдесят седьмом, и даже в шестьдесят седьмом, когда приехали добивать мины окончательно с тонкой электронной техникой ребята, родившиеся после того, как погиб Симка Петриков. То ли мины хитры были, то ли нафаршировали ими прифронтовую полосу с двух сторон до невозможности, то ли потерялись карты минных полей, но понадобилось еще и через двадцать лет испытать судьбу двадцатилетними парнями.

Хотя и мне случается водить пароходы по узким дорожкам в красных квадратах на морской карте, означающих опасные от мин районы, и я по необходимости слежу, чтобы судно не вылетало за кромку фарватера, — но лично для меня последний военный взрыв прозвучал именно тогда, поздним летом сорок седьмого, когда дружок мой Симка на глазах превратился в черный куст, в грохот, в серую пустую круглую ямку, не такую уж и большую, будто бы перевернутый зонт без ручки.

Мы там грибы собирали, и я наяву вижу сухую опушку, выходящую к проселку, с нетронутыми большими соснами, с воздушно-упругим мхом серебряного цвета, кое-где пробитым копытами, и длинную задумчивую шеренгу телеграфных столбов по другую сторону дороги, и самого Симку, бегущего вдоль деревьев к нам; шляпка подосиновика при нем как пламенный щит, и Симка горланит звонко-презвонко:

— Ребята-а, глядите-е, какой гриби…

И тут словно миллион палочек разом бьют в миллион барабанов, а там, где только что бежал Симка, вскидывается на серебряном мху черный куст, и снова, только уж врассыпную, опускаются на барабаны миллионы палочек, нас обвевает неожиданным ветром, и наш физрук Валерий Михалыч кричит нам обрубленные слова:

— Сто… Ни с ме… Сто..! Сто..!

И мы становимся такими одеревенелыми, что он выводит нас всех по одному за руку на дорогу, и мы бежим по этой песчаной, такой взбитой, пухлой летней дороге к себе в лагерь, и там нас разводят по спальням, а Валерий Михалыч бежит дальше — в сельсовет, на телефон, бежит вихляясь, будто он не физкультурник…

…После отбоя Серега Прахов переполз ко мне через пустую Симкину постель и сказал тихо:

— Мы чего с тобой — струсили? Поклянись, к Симке на могилку сходим!

— Честное пионерское! А как?

— На зорьке, пока бойцы не приехали.

— Серега, мы проспим!

— Ха! Да я каждое утро до зари просыпаюсь. Красуху выгонять привык…

— Серега, только ты меня разбуди…

Утром мы с ним через окно и через забор выбираемся на зады старой деревенской школы, где размещается наш пионерлагерь; мы бежим по росе, а потом по песчаной дороге, покрытой сверху тонкой влажной корочкой, солнце еще совсем невысоко, но коровы мычат в деревне, и мы опаздываем к Симкиной могилке.

На пригорке посреди дороги стоит выпряженная армейская повозка, над которой свисает маленький красный флажок, кони щиплют траву на привязи у ближнего столба, и у тележки нас останавливает усатый неприступный боец с винтовкой через плечо и с занятной, вроде большой мухобойки, штуковиной в руках.

Он приказывает нам стать к колесу и не трогаться с места.

— Дяденька, там Симка наш взорвался!..

— Так что, и вы хотите? Учитель ваш там — и довольно!

— Дяденька, мы всех ближе стояли, — говорит Серега, — мы видели, как он бежал. Мы все видели…

Боец снимает с тележки флажок, машет им куда-то вниз, под гору, и оттуда вскоре прибегает еще один боец, помоложе, выясняет, в чем дело, и недовольно ведет нас к опушке.

В канаве против того места, где мы были вчера, среди группы солдат на зеленом ящике расстелена зеленая карта, над картон склонились наш физрук Валерий Михалыч и старший лейтенант в полевой форме.

— Что такое, Симоненко? — спрашивает он..

Пока Симоненко пытается доложить, Валерий Михалыч орет как резаный, но нам не страшно, а только жалко его, потому что глаза у него красные и весь он совсем измятый.

— Ну так, — говорит старший лейтенант, — раз уж вы здесь, рассказывайте.

Мы с Серегой рассказываем вперебой, ко офицер знает, что ему нужно, и он очень точно и очень спокойно расспрашивает нас о цвете, о звуке взрыва, о том, как бежал Симка, и о том, где мы в это время стояли. Впрочем, расспрашивал он нас, как учитель, который все знает, а только хочет убедиться, запомнили ли мы урок.

— Все так и есть, — потирая небритую щеку, говорит он. — Спасибо. И марш в лагерь!

— Мы честное пионерское дали, что к Симке на могилку придем, — говорит Серега, и губы у него дрожат, как у маленького, — если не покажете, мы все равно сюда проберемся!