Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Обошел все станционные здания вокруг в надежде найти хоть какого-нибудь сторожа, приютившегося на станции. Напрасно. Даже и следов недавнего жилья не было. На мощеном станционном дворе ни соломинки, ни следов навоза. Очевидно, со времени ухода немцев станция была совершенно заброшена.

Но надо было позаботиться о ночлеге. Взойдя на перрон, я заметил в четверти версты от станции деревушку, судя по отдельно стоящим высоким деревьям, резко выделявшимся на еще довольно светлом небосклоне; домов уже нельзя было различить. Пошел напрямик к деревне. Деревушка оказалась небольшая. Никакого движения не было заметно в ней. Она производила впечатление покинутой.

Зашел в первую попавшуюся избу. В ней оказалась семья железнодорожного сторожа, бежавшего в свое время внутрь России, недавно вернувшегося оттуда и теперь прозябавшего в полуголодном состоянии здесь в ожидании возобновления железнодорожного движения. В маленькой каморке помещалась вся семья, состоявшая из мужа, жены и детей мал мала меньше. Все имели крайне истощенный и болезненный вид.

Хотя они охотно предлагали мне расположиться у них на ночлег, извиняясь только в том, что ничем не могут угостить дорожного человека, я решил искать другое помещение для приюта, так как мне не хотелось еще более стеснять бедных людей, а кроме того, опасался, что детский плач не даст мне заснуть как следует и набраться сил для дальнейшего пути.

Получив отказ в двух халупах, переполненных людьми, я наконец нашел ночлег у одной крестьянки средних лет с тремя детьми: двое старших в возрасте пяти-восьми лет и младшая девочке в люльке. Муж ее уехал в Лиду за хлебом и картофелем. В доме не было ни крошки съестного. Попросил вскипятить воды, заварил чай и угостил чаем и сахаром хозяйку и ее детей.

Хорошо, что я плотно закусил на фольварке, иначе пришлось бы на этот раз лечь спать на голодный желудок. Голодная девочка в люльке все время беспокоилась и плакала слабеньким голоском. Мать утешала и укачивала ее, все время приговаривая: «Анелька, Анелька, спи моя дивчинка, спи мое серденько». Под этот припев и уснул я на голой лавке, подложив свой дорожный мешок под голову, под этот припев проснулся с первыми петухами, когда только что начинался рассвет.

До Лиды было еще 25 верст. Я еще не решил, каким путем я обойду Лиду, поэтому нужно было подойти к ней задолго до захода солнца, чтобы было время принять то или другое решение. Отказав себе в утреннем чае, чтобы не потерять дорогого времени, я, как только стало настолько светло, что можно было ясно различать дорогу, отправился в путь, раздав еще по кусочку сахара всем членам приютившей меня семьи.

Был довольно крепкий мороз. Сильно щипало уши, руки мерзли, несмотря на теплые перчатки, так что чемодан приходилось беспрестанно перехватывать из одной руки в другую. Шел я по полотну железной дороги, так как это был и кратчайший путь, и, конечно, более безлюдный, нежели большак из Липнишек[81] на Лиду.

Пройдя верст пятнадцать, я остановился отдохнуть в деревушке, отстоявшей шагах в трехстах от полотна дороги. Было около одиннадцати часов утра. Зашел в первую от околицы хату. Хозяином ее оказался бывший железнодорожный служащий, как выяснилось из разговора, сочувствующий большевикам. Я, конечно, удвоил свою осторожность в передаче новостей из Советской России, и мы беседовали с ним очень дружелюбно, пока варился неизменный картофель, котелок которого я купил у него за пять рублей.

Хорошо подкрепившись, но не разузнав ничего путного о Лиде и расположении войск, так как местные крестьяне были очень мало осведомлены, я отправился дальше и часам к двум дня подходил уже к Лиде. Я решил переночевать, не доходя Лиды, в какой-нибудь близлежащей деревушке, с тем чтобы на следующий день очень рано утром обойти ее с запада. Но по направлению к Лиде, около полотна железной дороги, не виднелось никакого жилья, поэтому пришлось уклониться несколько назад на северо-восток. Отойдя версты две от железнодорожного полотна, я пришел в деревню, раскинувшуюся несколькими группами по обширной площади.

Это была деревня Плясевичи[82] в пяти верстах от Лиды.

День был ясный, солнечный. На солнце было довольно тепло, и на улице деревни было порядочно народу. Повернув в боковую улицу, в сторону от большой дороги, я подошел к отдельно стоявшей избе, около которой на завалинке сидело несколько мужиков. Поздоровавшись с ними, я попросил позволения отдохнуть, на что получил в ответ приветливое приглашение. Вся компания вошла вслед за мною в комнату, и начались расспросы и оживленные разговоры на современные темы. Хозяин мой, пожилой мужик, оказался очень остроумным собеседником, так и сыпавшим народными поговорками, среди которых встречались иногда чисто великорусские. Как узнал я потом, он был плотником и, работая в артелях, побывал во многих местах. Семья его состояла из жены, двух взрослых сыновей и дочери лет двенадцати. Один из сыновей был женат и жил с ними же.