Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Монкевиц, покинувший пределы Совдепии непосредственно с Румынского фронта, почти тотчас же после большевистского переворота, не испытал тех нравственных испытаний, которым подверглись люди, оказавшиеся по воле судьбы под большевистским игом. Его не принуждали выбирать между голодной смертью семьи и собственной честью. Быть может, если бы он на себе лично испытал ужасное разрешение этой дилеммы, он не отнесся бы так строго к Вальтеру. Теперь, когда я пишу эти строки, мысль моя невольно обращается к таинственному исчезновению Монкевица в Фонтенбло в конце октября 1926 года. Он оставил письмо, в котором сообщал о своем решении покончить с собой вследствие запутанности своего материального положения, но тот факт, что тело его не было найдено, и долги, оставленные им и быстро ликвидированные его детьми, далеко не достигали таких размеров, которые могли бы довести человека до отчаяния, оставил широкое поле для всякого рода предположений. Одно из них было, что Монкевиц передался советскому правительству и уехал тайно в Москву. По этому поводу ходили очень упорные слухи, но определенного подтверждения они, насколько мне известно, не получили. Я знал Монкевица в течение тридцати пяти лет, и не верится, чтобы он был способен на подобный шаг. Если же это так, то какая ирония судьбы, если сопоставить содеянное им со строгим осуждением поведения Вальтера!

Оказавшись, как говорится, ни в тех ни в сих, Вальтер попал в очень тяжелое материальное положение, имея к тому же при себе на своем попечении еще сына, юношу семнадцати-восемнадцати лет. Благодаря знанию английского языка ему удалось получить небольшой заработок в качестве преподавателя в школе Берлина, в которой после войны еще не успели пополнить преподавательский персонал природными англичанами. Мне хотелось прийти ему на помощь в приемлемой для него форме, и я предложил ему давать мне ежедневно уроки английского языка. Таким образом я мог соединить приятное с полезным. Когда-то, еще в младшем классе Инженерного училища, я брал приватные уроки английского языка у известного тогда преподавателя, Нурока, но эти занятия продолжались только один год: старик Нурок умер, и уроки прекратились. За тридцать лет сохранились только кое-какие жалкие обрывки, а между тем заседания в междусоюзнической комиссии происходили на английском языке. Правда, были два переводчика, один немецкий, другой французский, но это, конечно, не могло восполнить пробел незнания языка. Узнав о моем предложении Вальтеру, сожитель мой по квартире, доктор Аксенов, и хозяйка дома, мадам Веревкина, присоединились ко мне, и мы втроем решили изучать английский язык. Вальтер сначала не решался принять это предложение, недоумевая, к чему, например, мне на склоне лет понадобилось изучение этого языка, но мне удалось убедить его, что не я ему, а, скорее, он мне окажет услугу своим согласием. Занимались мы очень регулярно и усердно в течение почти трех месяцев, до отъезда моего из Берлина, и приобретенные знания не раз оказали мне помощь в моих дальнейших странствованиях.

Из числа других лиц, встреченных мной в Германии, упомяну о генерале Квецинском{208}, бывшим начальником штаба фронта при генерале Эверте. Это был очень почтенный человек, правда, не особенно любимый своими подчиненными за свой педантизм. Но надо отдать ему справедливость, если он был требователен к другим, то не менее строго относился он к самому себе. Я знал его еще со времени Японской войны, во время которой он был военным комиссаром Мукденской провинции. Пост очень трудный и ответственный, он должен был служить посредником между нашими войсками и местным населением. Благодаря своей честности и врожденному чувству справедливости, ему удалось, при полном соблюдении наших интересов, заслужить доверие и расположение китайских властей, что во многом облегчало положение наших войск в чужой стороне.