Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

В Германию он прибыл из Киева тоже на одном из беженских поездов и был назначен заведующим одним из лагерей, в которых были сосредоточены наши военнопленные. Добросовестно отнесясь к своей новой должности, он организовал систематические занятия с офицерами и нижними чинами для того, чтобы заполнить их досуг полезными и для ума и тела упражнениями. Большинству из его случайных подчиненных, привыкших за долгое пребывание в плену к полному бездействию, таковые занятия показались совершенно ненужными, они сильно тяготились ими и очень довольны были, когда Квецинский, очевидно, сам неудовлетворенный этого рода деятельностью, ходатайствовал о командировании его на Северный фронт к генералу Миллеру{209}

, который просил о присылке ему опытных начальствующих лиц. Квецинский уехал в Архангельск в середине лета 1919 года. Пробыл на фронте до падения его. Затем эвакуировался в Норвегию, где и остался, решив зарабатывать себе хлеб личным трудом. Как я узнал впоследствии от генерала Миллера, он занялся профессией шофера, где-то в районе Тронтгейма, местности, посещаемой иностранными туристами, и работал, несмотря на свой пожилой возраст и на пошатнувшееся здоровье. Во всей округе он пользовался всеобщим уважением, и были лица, которые предлагали ему и кров, и стол, чтобы избавить его от гибельной для него работы, но он твердо отклонял эти предложения и умер, протянув, кажется, три года такой жизни.

Однажды, когда я возвратился со службы домой, мне сказали, что заходил некто фон Дунтен и хотел бы меня видеть. Фамилия фон Дунтен мне была знакома: генерал фон Дунтен{210}

был комендантом города Смоленска в 1915–1916 годах, в то время, когда я был начальником штаба Минского военного округа. Неужели и он оказался в Берлине? Но оказалось, что это его младший брат, который до войны был в Германии и служил в Берлине в какой-то коммерческой конторе. При объявлении войны должен был покинуть Германию. Затем, как офицер запаса, был призван у нас, провел войну в одной из артиллерийских частей, а после войны вновь вернулся на старое место к своим недавним врагам. Зная меня заочно, по рекомендации своего брата, который, как оказывается, был очень расположен ко мне, он хотел повидать меня, а кроме того, передать просьбу барона Икскуля, живущего в Бранденбурге и очень желавшего встретиться со мной по личному делу.

Барона Икскюля, отставного генерал-лейтенанта Генерального штаба{211}

, я знал еще по Китайской кампании 1900 года и по Японской войне. Незадолго до Великой войны он, будучи начальником дивизии, вышел в отставку[116]

, и я его совершенно потерял из вида.

Свидание наше состоялось через несколько дней на квартире у фон Дунтена. Был ли призван барон Икскюль на службу во время войны и какие занимал должности, я не знаю, но после революции ему пришлось покинуть Остзейский край, где у него было небольшое поместье, которое, как он говорил, не успели еще пропить его предки, и его приютил у себя в Германии дальний родственник его, граф Мюнстер. Это не единственный случай, как мне потом пришлось узнать, когда немецкое дворянство оказывало гостеприимство и помощь своим родственникам из наших остзейцев, несмотря на то, что они верой и правдой только что сражались против них под нашими знаменами. Симпатичная традиция их рыцарского прошлого.

Не желая быть в тягость своему великодушному родственнику, барон Икскюль старался быть ему полезным, чем мог. «Мне только шестьдесят два года, я способен еще к работе. Тяжело признать себя ни к чему негодным», – говорил он с заметным немецким акцентом, от которого не мог отделаться за всю свою долголетнюю военную службу. Он предложил графу Мюнстеру помогать ему в управлении его поместьями, и так как у последнего были также поместья в той части Познани, которая отходила к Польше, то барон Икскюль, предполагая, что я знаю Довбор-Мусницкого, просил меня дать ему рекомендательное письмо к Довбору. Рассказ мой о том, какой прием оказал мне Довбор в Познани, еще более укрепил Икскюля в благотворном влиянии моего ходатайства. Я не видел оснований отказать ему в исполнении его просьбы, зная его за человека в высшей степени благородного, в каковом виде и представлял его Довбору, не касаясь сущности его ходатайства, которой, собственно говоря, и не знал. Редакция моего письма вполне удовлетворила Икскюля, но имело ли оно какие-либо реальные результаты, мне неизвестно.